— Я сказал Нелидову, что пусть, кто хочет, заключает мир с османами, но я никогда не соглашусь принять участия в унизительных переговорах! Я не давал зарок плясать под дудку Лондона и Вены! — Игнатьев говорил так резко оттого, что ему был стыдно за канцлера, собиравшегося вести переговоры о мире с чужими кабинетами в течение зимы. Как дипломат он держался девиза швейцарских часовщиков: «Делай лучше, если возможно, а возможно это всегда».
Вечером была гроза, прошумел ливень. Под утро, непонятно отчего, Игнатьеву приснился шпиль адмиралтейства. Сам шпиль был золотой, как и всегда, но ангела на нём он не увидел.
Около полудня Александр II был встревожен известием, что Осман-паша вышел со значительными силами из Плевно на левый фланг 4-го корпуса в то время, как Мехмед Али оттеснил аванпосты наследника и передовой отряд 13-го корпуса с потерею у нас четырёхсот человек. Опасались, что генерал-лейтенанта Павла Дмитриевича Зотова не было на месте, при войсках, так как его накануне потребовал к себе в Карабию принц Карл. Вместе с тем поджидали возвращения из Шипки Непокойчицкого. Александр II тотчас приказал трём флигель-адъютантам ехать в распоряжение Зотова для доставления ему известий. Александр Баттенбергский, английский агент Веллеслей и все иностранные наблюдатели — три пруссака, два австрийца, швед, и даже японец, отправились туда же.
Перед обедом пришло утешительное известие, что две яростные контратаки Османа-паши отбиты Зотовым, успевшим возвратиться. В вылазке из Плевно участвовало до двадцати пяти тысяч турок, которые начали с того, что сбили конницей наши аванпосты, а потом, развернувшись, атаковали левый фланг Зотова. Стучали и стучали ружейные выстрелы, словно собака чакала зубами — грызла кость. Пули тихо протыкали человеческое тело, хищно впивались в него, пили кровь. Тенькали по-птичьи звонко, пролетая мимо.
— Казаки! — сырым тяжёлым басом обратился горбоносый есаул к своим рубакам ставропольцам, — не посрамим честь и доблесть наших дедов и отцов, дававшим туркам прикурить во славу рода!
— Не посрамим! — повисла сотня на клинках, обнажив сабли.
Передовые укрепления русского войска и овраг несколько раз переходили из рук в руки. Турки захватили у нас пушку, которую и увезли! С нашей стороны им противостояли три пехотных полка 4-корпуса и два батальона Шуйского полка — того же 4-го корпуса, бывшие во втором плевненском деле. Сверх того один уланский (Харьковский) и один гусарский полк. Зотов грамотно руководил сражением, но как он ухитрился поставить девять тысяч против двадцати пяти тысяч, непонятно. Турки могли задавить их превосходством сил, на что Осман-паша, конечно, и рассчитывал, собрав такое огромное войско. Николай Павлович считал, что следовало заманить турок подальше от Плевны и отхватить их от лагеря или же на плечах отступающих ворваться в крепость. Поэтому он и заметил Милютину и Адлербергу, что в продолжение войны мы только и делаем, что с меньшим числом войск боремся с превосходящими силами турок, тогда как прежде искусством считалось умение сосредоточить на поле сражения как можно больше войск, дабы иметь постоянное превосходство над разрозненным неприятелем. Не одна рота, не один эскадрон полегли в этом бою, но и Осман-паша понёс огромные потери. Предприняв контратаку, он окончательно удостоверился, что угодил в капкан: Плевна для него теперь, что волку яма. Из Рущука также было произведено нападение. Турки бросили в прорыв восемь батальонов с конницей и артиллерией, но результата не добились. Это, как на ярмарке: кто с орехами, кто с дыркой в сапоге.
— Засупонили хомут Осману, — с усмешкой говорили казаки.
Ночью из своей норы высунулась тощая лисица, потянула носом воздух и прошмыгнула в кусты. Через полчаса она вернулась, волоча в зубах обрубок человеческой руки.
Глава XIX
Двадцатого августа Игнатьеву довелось сопровождать государя в госпиталь, расположенный в версте от бивака, мог видеть и разговаривать с раненными под Шипкою — орловцами и брянцами. «Что за молодцы и что за славный и разумный народ наши солдатики, — со слёзной поволокой на глазах думал Николай Павлович, переходя от одного служивого к другому и вслушиваясь в их слова. — Все только об одном и думают, как бы поскорее выздороветь и вернуть в бой «супротив турки», к своему полку, к товарищам, с которыми успели подружиться». Солдаты тужили о смерти генерала Дерожинского, с удивительным великодушием отзывались о врагах и хвалили за храбрость болгар. Игнатьев спросил одного солдата Брянского полка, почему больше раненых и убитых в его полку, стоявшем дальше от турок, нежели в Орловском, отбивавшем штурмы и находившемся несравненно ближе к неприятелю?
— А вот я объясню вашему превосходительству, — отвечал бравый унтер-офицер с грязным бинтом на голове, оказавшийся хохлом, отчасти исправившим свой оригинальный выговор, но сохранившим неподдельный малороссийский юмор, — турка глуп, он стрелять не умеет, а значит, не целится. Положит ружьё на руку и садит, почём зря, куда ни попадя. Турка думает, что пуля виноватого сама найдёт. Англичанин снабдил его славным ружьём, он и бьёт из него больше и втрое скорее нашего. Ну и выходит, что ближнего-то минуют, а в заднего попадёт сдуру. Выпустит рой пуль, ну и напятнает наших без разбора, куда угодит. — Рассказчик тут же сослался на товарищей, и те подтвердили: — Всё так! — Многие прибавили к этому: — Турка боится «ура!» да штыка, и хотя лез молодцом, штурмовал, но больше из лесу, с деревьев палил. Бой-то у ево ружья далё-о-кой! А на чистом месте турке против нас не устоять. В коленках слаб».
Солдаты были очень довольны беседой. Прощаясь с ними, Николай Павлович сказал, что они имели дело с лучшими турецкими войсками, которые четыре года учились драться у черногорцев и герцеговинцев.
— Таких солдат у турок уже нет, — сообщил он и пояснил, что набирают теперь дрянь, с которою такие молодцы, как они, всегда и всюду справятся.
Возвращаясь из госпиталя и сожалея о том, что армия увязла в обороне, а в главном штабе кроме подавания записок, справок, донесений, ровным счётом ничего не делалось, Игнатьеву угрюмо подумал, что нужна ещё в России трость Петра Великого! Хотя… Кто развратил Европу даровщиной? Немцы на русском престоле! Тот же Пётр I, вляпавшийся в масонство, те же Анна Иоанновна, Екатерина II, Павел I, Александр I. А когда углядели, что воровство идёт у них под носом, да такое наглое, что им самим на хлеб не остаётся, было уже поздно. Ветер гулял по сусекам российской казны, да и стойкий дух русской державности стал отчего-то старым хомутом попахивать, прокисшим лошадиным потом и гнилой залежалой картошкой. День за днём и год за годом истреблялась в людях вера в справедливое устройство российской империи. Как кровь проливать за инородцев, за их вольготное житьё вблизи престола, так в рекрутах и под ружьём русский мужик, и никого рядом, опричь него, державника и ополченца. Всё по присказке: «Кто сливки пьёт, а кто ополоски». А ведь слава и сила русского народа это простые благочестивые труженики; и губить их в безрассудных войнах — преступление. Николай Павлович боялся, что неумелое ведение войны, неудовлетворительность администрации, а, главное, угроза вмешательства Европы, которое могло быть предупреждено лишь быстротою действий и успехов нашей армии, принудят Россию заключить мир с Турцией на совсем иных условиях, нежели предполагалось в Плоешти. «Игра не стоила свеч», а в особенности драгоценной русской крови. Придётся ограничиться постановлениями константинопольской конференции с довеском платы за военные издержки. Игнатьеву не хотелось ставить свою подпись на кастрированном договоре, который не изменил бы существенно положение христиан в Турции, а России на Востоке. Он предвидел, что чем неблагоприятнее будут обстоятельства, тем больше захотят, чтобы он вёл переговоры с турками, давая возможность потом Горчакову хорохориться на европейском конгрессе и лицемерно сожалеть, что он, канцлер России, не мог ничего лучшего добыть, потому что генерал Игнатьев «сделал уже Турции уступки». «О-хо-хо!» — вздыхал Николай Павлович и приходил к мысли, что всегда любивший внешний лоск и одевавшийся, как денди, князь Горчаков давно уже появляется на людях в политических обносках той Европы, которую он обожал когда-то, и которой больше не было — нигде. Не зря английский кабинет с таким пренебрежением поглядывает на Россию.
