Он не раз указывал главнокомандующему на преимущества турецкой армии Осман-паши, но великий князь отвергал все резоны и не желал слышать никакие доводы.
Михаил Дмитриевич Скобелев сокрушённо вздыхал.
— Как вспомню, что опять начнут валиться под пулями да штыками мои солдаты, так дурно становится. Сознаю, что надо… Лес рубят, щепки летят. Да ведь в каждой такой щепке целый мир. Корреспонденты газет думают, — говорил он Игнатьеву с болью, — что для меня нет ничего лучше, как вести войска под неприятельский огонь, на смерть, а завистники считают, что это я из эгоизма, ради личной славы. Нет, если бы они увидали меня в бессонные ночи, если бы могли заглянуть, что творится у меня в душе. Иной раз самому умереть хочется, настолько жутко, страшно, безысходно. Так больно за эти бесчисленные жертвы!
Его глаза из синих становились тёмными.
Офицеры втихомолку поругивали главный штаб и в полный голос костерили интендантов.
— Не жрамши, чего навоюешь? — ворчали солдаты.
Вечером Николай Павлович долго стоял на ветру, пока тот не погасил последний отблеск дня, огарок лета. Стоял до полной темноты, смотрел в ночное небо. Высоко над головой, сколько хватало глаз, ярко серебрились звёзды, бессонно перемигивались с теми, кто задумчиво смотрел на них, с восторгом и опаской размышляя: каково там, в Царстве Божием, грешным людским душам?
Кто-то из конвойных казаков плакался в песне.
Досталась мне доля, семьёй моей стала
Лишь сабля, да конь боевой.
Прости меня, мама, спаси меня Боже,
И может, вернусь я домой.
Предчувствие беды не отпускало.
После разговора с молодым Скобелевым, Николаю Павловичу смешно было слышать, как Дмитрий, тоном, не допускающим возражений, объявлял «отбой», подавляя всякое сопротивление со стороны Игнатьева одним и тем же убийственным доводом: «Что я барыне скажу, когда вы расхвораетесь?» Он с малых лет был уверен, что ложиться надо с курами, а просыпаться с птицами, то есть, ни свет, ни заря. Нарушать этот древний крестьянский обычай он считал делом неподобающим, из ряда вон выходящим. Игнатьев старался ему не перечить, не расстраивать его по пустякам. Заболев чахоткой, его верный Санчо Пансо сильно сдал. Куда делись его стать атлета и мощь богатыря? Дмитрий похудел, ссутулился, стал шаркать при ходьбе и, чуть что, принимался бухтеть.
На позициях около Плевны после прошедших дождей — непролазная грязь. Внезапная распутица сказалась на подвозе продовольствия для войск. Солдатский рацион был беден, котелок пуст. У солдат от голода сводило скулы. Они мелочили молодь камыша, варили хлёбово, довольствовались затирухой, благо, имелась мука. Но соли было на погляд. Если чего и было вдосталь, так это дымных выплесков огня и чёрной осыпи шрапнели.
Казакам было легче: они тёрли овёс меж камней, отвеивали устюки и варили себе кашу, накрошив в неё «для скусу» горьковато-кислых лесных груш. Из леса же везли сушняк и лапник.
— Кузьма, ты в пластуны пойдёшь ли? — наклонившись к смуглолицему уряднику, спросил казак с серьгою в левом ухе, полчаса назад сушивший свой рваный чекмень над огнём.
— Это чья команда, — рассудительно сказал Кузьма, задумчиво попыхивая трубкой. Голос сухой, надтреснутый. Вид мрачный.
— Скобелев сзывает, — многозначительно сказал казак и подмигнул.
— Если он, то с нашим удовольствием.
— Тогда пойдём.
— Сейчас?
— А то, когда же?
Урядник поковырял в ухе, докурил табак и выбил трубку о приклад винтовки. Затем, слегка пригнувшись, зашагал на сборный пункт.
— Рожался, не боялся, а помрёшь — дорого не возьмёшь.
— Виноградники бы вырубить, — поглядывали в сторону холмов солдаты. Пули турецких снайперов, умело прятавшихся там, сшибали головы подсолнухам и залетали в траншеи.
— Турки не дадут, — резонно отвечали офицеры, за которыми велась охота.
— Тогда поджечь.
— Так ветер в нашу степь. Не будет толку.
Госпитальные палатки с красными широкими крестами так же становились лакомой приманкой для турецкой артиллерии и дерзких налётов черкесов.
— Наши лазареты — передвижные кладбища, — горько шутили медики, работавшие на передовой.
Наряду с художником Верещагиным в свите великого князя оказался и драгоман Макеев, который после отъезда из Константинополя, в том же звании, был назначен в дипломатическую канцелярию главнокомандующего. Николай Дмитриевич входил в редакцию «Летучего военного листка» и познакомил Игнатьева с ещё одним её членом — Всеволодом Крестовским.
— Это наш будущий Александр Дюма, — охарактеризовал беллетриста Макеев. — Занимательный повествователь!
Александр II посетил перевязочный пункты, на которых в эту минуту было много раненых. У одного из солдат была оторвана нога, и он истекал кровью. Лицо побелело, зрачки затягивало мутью. Его посинелые губы едва шевелились. Врачи сказали, что он при смерти. Лица многих казаков в порубах: кто без уха, а кто и без глаза. Смуглолицый урядник мучился от раны в животе.
— Картечь, робята, не сладкое просо.
Губы искусаны, в струпьях.
Во время артиллерийской дуэли, продолжавшейся несколько дней, был убит наш лучший батарейный командир. Он высунулся из окопа и получил турецкую гранату прямо в грудь. Весьма дурное предзнаменование.
Вечером Николай Николаевич объявил, что на переезды из Раденицы и обратно уходит много времени, и в совершенной темноте отправился на ночёвку в Порадим, где раньше располагалась главная квартира Зотова, а теперь находился штаб «румынской Карлы», как окрестили Гогенцоллерна наши солдаты. В Порадиме, где не было ни света, ни огня, одни глинобитные мазанки, великий князь спал на соломе, под навесом во дворе, привычно укрывшись шинелью, как точно так же, укрывшись обычной солдатской шинелью, спал в своём дворцовом кабинете — на походной кровати — его отец, покойный император Николай I.
В чёрном небе перемигивались звёзды.
Где-то в бурьянных кустах тосковал коростель.
Атака Плевно была назначена на воскресенье двадцать восьмое августа, но из-за прошедшего сильного ливня день штурма перенесли на тридцатое августа. Колеи превратились в канавы, доверху налитые водой.
— Завтра драться, — обходя передовые роты, предупредил солдат Михаил Дмитриевич Скобелев. — Сам император будет наблюдать за боем.
— Драться, так драться, — сипло отвечали пехотинцы, укладываясь спать на мокрый хворост. — Ружья есть, патронов хватит.
Офицеры проверяли караулы, дозорные всю ночь стрелялись с неприятелем, а казаки в обвисших мокрых чекменях усиленно вострили шашки.
Перед решающим днём Левицкий делал рекогносцировку, держась подальше от турецких батарей.
