— Я нашёл место для трёхсот орудий, которые разгромят Плевну, — весьма самонадеянно доложил он великому князю.
«Самохвальство всегда прибегает ко лжи», — спрятал усмешку Игнатьев, находившийся рядом с Николаем Николаевичем, и тут же заметил Левицкому, что искренне надеется на то, что уж на этот-то раз штабные умы воздержатся от бесполезных и кровопролитных штурмов.
Казимир Васильевич обиделся.
— Вы вечно недовольны тем, что предлагаю я.
Глядя на него, Игнатьев понимал, что вряд ли в жизни этого «канцеляриста», теоретика военного искусства, начисто лишённого тактической и полководческой смётки, был период молодечества, ничем не омрачённой удали, желания поймать жар-птицу счастья. Николая Павловича так и подмывало сказать генералу Левицкому: «Вам бы в солдатиков играть, а не полками двигать». Он и великому князю выражал своё неудовольствие его решимостью брать Плевно без предварительных минных работ и подкопов.
— Чтобы выбить османов из Плевно, понадобится неизъяснимое количество снарядов, патронов и мин. А более того, пехоты, — говорил Игнатьев, которому хотелось сказать резче: «Брать Плевно в лоб это нахальство! Я допускаю, что можно не уважать противника, но себя-то уважать необходимо!».
Вряд ли Николай Николаевич его понял, а если что-то и царапнуло его сознание, то это «что-то» вызвало в нём чувство неприятия. Вместо того, чтобы смотреть на Плевно, как на крепость, проверять систему обороны турок постепенным выдвиганием батарей и рытьём траншей (скорой сапы), главнокомандующий решил поднести Плевно своему царственному брату тридцатого августа — в день тезоименитства — в виде необычного презента.
Штурм был назначен в три часа пополудни.
Одновременно должны были атаковать: Скобелев 2-й семь редутов, отделяющих его от гребня, с которого он мог бы командовать турецким лагерем и Плевной; 4-й корпус — редут, находящийся против «государева холма», и турецкую позицию, довольно сильно укреплённую и охраняющую подступы к Плевне с этой стороны. 1-я бригада 5-й дивизии, в состав которой входили многострадальные полки Архангелогородский и Вологодский, нацелилась на большой редут со стороны Гривицы, о который в своё время разбились усилия генерала Криденера. Румыны двумя колоннами собирались атаковать Гривицкий редут с северной и северо-западной сторон.
Укрепив лобовые редуты, Осман-паша тем самым показал, что не боится за свои фланги и, откровенно говоря, рассчитывает на то, что очередная наша атака ничем существенным не будет отличаться от второй и первой. Он как бы наперёд отказывал русским в полководческой хитрости, не испытывая никакого страха.
Игнатьев прибыл с государем на позицию в одиннадцать часов, когда пушечная и ружейная стрельба уже кипела по всей линии. Диспозиция не была выполнена в точности, потому что турки с самого утра пытались сбить Скобелева с тех высот, которыми он овладел накануне. Осман-паша сосредоточил самый ожесточённый огонь на нашем левом фланге, что, в сущности, было понятно: войска Михаила Дмитриевича приближались к самому чувствительному месту, к пути отхода плевненского гарнизона. Его отец, Дмитрий Иванович или, как его именовали в армии, Скобелев 1-й, выбрал удобное место на передовом взлобке «государева холма» и пытался разглядеть в бинокль белую лошадь сына, но день был пасмурным, неласково-холодным. С утра моросил дождь. Стоял такой густой туман, что в нескольких шагах ничего не было видно. Завязался жаркий бой, и только по дымкам ружейных выстрелов можно было судить, кто наступает, а кто обороняется. Бой этот увлёк бригаду 4-го корпуса, которая тоже не дождалась условленного часа. Огненный ветер сражения мигом подпалил все укрепления турок, словно скирды посохлой соломы.
Вскоре после прибытия Александра II на позицию о. Ксенофонтом (Никольским) отслужен был молебен в разбитой за холмом палатке. Николай Павлович вместе со всеми усердно молился о «Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея». Впечатление, производимое церковным пением под аккомпанемент закипевшего боя — неумолчного грохота пушек и ружейной перепалки, а особенно молитва с коленопреклонением, прочитанная духовником государя, было столь глубокое, что на всех лицах отразилось сознание трагической серьёзности настоящего дня. Упоминая о тяжких испытаниях, выпавших на долю венценосного вождя русской земли, и о том, что испытаниям этим не предвидится конца, Ксенофонт молил Бога дать государю императору силы выпить чашу страданий до дна с верою, надеждою и покорностью воле Божией, ибо только претерпевший до конца спасётся. Игнатьев никогда ещё не слышал, чтобы молитва священника до такой степени исходила из глубины взволнованной души, чтобы голос звучал такою скорбью, искренней мольбой и верой. Государь молился особенно горячо. Слёзы так и текли по его лицу. Глядя на него, Николай Павлович понял, что царь действительно не может уехать из армии. Ему жизненно необходимо видеть и слышать всё самому. Иначе нет, и не может быть покоя его измученной душе. После перенесенной болезни Александр II очень сдал физически, да и душевно был надломлен: обманут в лучших своих ожиданиях. Только слепой не видел, что государь разочарован и огорчён неудачами своих усилий во благо своего народа и балканских христиан. И всё же, несмотря на это, какая величавая кротость и какое глубочайшее смирение! Русское общество ропщет, все ищут козлов отпущения за все беды и невзгоды, один он ни на что не жалуется, никого не упрекает и никого не винит, а только молится и плачет. Игнатьев наблюдал за ним все эти дни и видел, что у царя напряжён каждый нерв, каждая жилка. Государь весь обратился в одно сплошное ожидание. И никто не слышал от него ни одного резкого слова, даже недовольного взгляда — никто. Предстояло великое кровопролитие, и в голове царя, как и у всех, молившихся в этот момент, конечно же, звучал один вопрос: «Возьмём мы Плевну или нет?»
После молебна на холме накрыли стол, откупорили шампанское.
Великий князь поздравил его величество с днём тезоименитства и сказал: «От всей души поздравляю с днём Ангела, и да поможет нам Господь обрадовать тебя сегодня чем-нибудь хорошим».
На провозглашённый за его здоровье тост Александр II возвысил свой фужер.
— Выпьем за здоровье тех, которые теперь дерутся — ура!
Но вместо желанной победы Александру II поднесли страшную весть о колоссальных потерях в наших войсках. Из строя выбыло около десяти тысяч человек. На перевязочных пунктах скопилось шесть тысяч раненых. Румыны потеряли около двух тысяч. Игнатьеву горько и больно было смотреть на царя, высидевшего на холме до полной темноты в надежде, что порадуют его хорошей вестью. Когда прискакали с левого фронта и сказали, что от четырёх батальонов Киевской бригады остался лишь один, и что славный командир бригады генерал Добровольский убит, государь прослезился. А тут ещё с русских позиций прискакал американский военный агент капитан Грин в своей приметной, лихо заломленной ковбойской шляпе и стал рассказывать, что все наши атаки отбиты.
— Штурм со всех сторон не удался, — кратко доложил он государю и приложил два пальца к шляпе.
Судорога боли передёрнула лицо царя. Это была горькая пилюля... Узнать о крахе собственных иллюзий всё равно, что проснуться в обнимку с трупом. Ужас!
