Глава XXIII
Николай Павлович оставил главную квартиру в первых числах сентября, когда на перевалах выпал снег. Тяжкое чувство бесполезности, на которое он был обречён в армии, неумелые действия главнокомандующего по руководству войсками, чьё безуспешное топтание на месте становилось просто удручающим, а так же последствия перенесенной лихорадки, довели его до такого болезненного состояния, что Сергей Петрович Боткин потребовал его госпитализации с временной отправкой домой. Государь милостиво отпустил Игнатьева в отпуск, пожелав скорейшего выздоровления.
— Отпускаю временно, пока не появится необходимость в твоём присутствии, — нарочито строгим голосом напутствовал Александр II Николая Павловича. По-видимому, он и сам понимал, что пока войска не взяли Плевну и не двинулись вперёд к Константинополю, держать Игнатьева возле себя бессмысленно.
— Главный козырь турок наша глупость, — сказал Николай Павлович перед своим отъездом князю Меншикову, который купил Рыжего. — Все желают выглядеть героями, рисуясь перед императором, а на поверку смотрятся шутами.
Находясь в Киеве, куда семья перебралась на зиму, узнав все домашние новости и выслушав отчёты детей об их школьных успехах, Игнатьев передал Екатерине Леонидовне сердечный поклон от государя императора, от «константинопольцев», с которыми он виделся в главной квартире каждый день, и обрисовал положение дел на театре войны.
— Вся беда в том, что есть два типа полководцев: один радуется победе, добытой малой кровью, а другой кичится тем, что уложил на поле боя тысячи и тысячи солдат.
Он сидел насупленный, уставший, с воспалёнными красными веками.
Екатерина Леонидовна в свою очередь пожаловалась на ужасную дороговизну жизни и невозможность вести полевое хозяйство, когда внезапно приказчик, рабочие и сторожа уходят на войну, да ещё в самый разгар косовицы.
— Расходов слишком много, — посетовала она. — В четыре месяца, пока ты был в отъезде, за вычетом внесённого в банк и почтовых издержек, мы израсходовали двенадцать тысяч серебром!
— Не убивайся! — пожалел жену Игнатьев, радуясь возможности пожить в покое и насладиться их семейным счастьем. — Авось справимся, благо весь хлеб вывезен.
— Успели, — не без гордости за свою хозяйскую распорядительность, откликнулась Екатерина Леонидовна, чьи глаза по-прежнему лучились, согревали ласковым теплом. — Умолот хорош. И пшеница, и рожь полновесные.
— Расчёт, тебе представленный, проверила?
— Конечно, первым делом, — утвердительно ответила она. — Количество проданного хлеба на тысячу пудов превысило мой предварительный подсчёт.
Затем она рассказала, что Анна Матвеевна сильно сдала, часто болеет, что дети хворали, простыли, и что её саму тревожит кашель.
— Никак от него не избавлюсь, — призналась она, следя за выражением его лица и находя в нём сострадание.
— Это пугает меня, — сказал Николай Павлович, более всего дороживший здоровьем жены и детей, — Я ещё в Горном Студне почувствовал, что с тобой что-то не так. — Он привлёк жену к себе и ласково поцеловал. — Я ещё больше утверждаюсь в мысли, что тебе необходим зимою тёплый климат. В Константинополе ты не болела.
— Зато сердцем стремилась сюда, — прижалась она к его боку.
В середине ноября пришла телеграмма Милютина: по высочайшему повелению Николай Павлович был вытребован в главную квартиру.
— Когда дело касается исполнения воинского долга и пользы Отечества, нет ничего подлее так называемых «личных соображений», — сказал он жене, просившей побыть дома хотя бы ещё несколько дней. Ты меня знаешь, поэтому не уговаривай.
Екатерина Леонидовна тотчас распорядилась зажарить индейку и напечь в дорогу пирожков.
Шестнадцатого ноября Игнатьев с Дмитрием, набрав с собой домашней снеди и тёплых — впереди зима! — вещей, приехали на киевский вокзал, и сели в «скорый» поезд, который собирал людей на всех промежуточных станциях.
— Кланяется каждому столбу, — ворчливо отмечал Скачков.
Время и впрямь тянулось медленно.
В полях за Жмеринкой повсюду лежал снег. В поезде было свежо. Мнимый «скорый» опоздал в Кишинёв на целых два часа. Далее дорога была до того загромождена поездами, что непрестанно приходилось останавливаться. Предвидя такую невзгоду, Николай Павлович ещё в Кишинёве просил коменданта телеграфировать в Яссы и просить задержать румынский поезд до его приезда. Поезд действительно был приостановлен на целых два часа, но Игнатьев прибыл в Яссы через час после его отхода. Вот досада! Александр Константинович Базили, так же побывавший дома, рассчитывал съехаться с Игнатьевым у станции Раздельной, затем ожидал в Яссах и уехал, оставив записку. Николай Павлович телеграфировал военному министру, что задержан в пути из-за неисправности железной магистрали. Заодно предупредил, что прибудет в Бухарест в субботу.
Из газет и писем своих корреспондентов Игнатьев уже знал, что генерал-адъютант Эдуард Иванович Тотлебен, прославленный защитник Севастополя, непревзойдённый мастер подрывных и фортификационных работ, назначен командовать западным отрядом, сменив на этом посту принца Карла, и уже приступил к устройству минных галерей. На Тотлебена войска смотрели с благоговением. Всякий солдат понимал, что это генерал стоящий, не какой-нибудь там «немец-перец-колбаса-кислая капуста». Держал он себя превосходно: с нижними чинами был приветлив, с генералами — строг. Требовал всеобщей дисциплины и неукоснительного исполнения приказов. Даже Гурко, получивший в командование гвардейский корпус и плохо переносивший чью-либо власть над собой, подчинился Тотлебену беспрекословно. С приездом Эдуарда Ивановича кто-то остроумно пошутил: «Наши войска вокруг Плевны — Ноев ковчег, находящийся по воле случая в ожидании падения Плевны. У Ноя-Тотлебена три сына: Сим — Гурко, Хам — Зотов, Иафет — Криденер. В ковчеге есть чистые животные — контролёры, и нечистые — интенданты». И в этом не было особенной натяжки. Ещё Александр Васильевич Суворов говорил, что каждого интенданта после пяти лет службы можно расстреливать без суда и следствия, поскольку мука до солдат не доходит — «к рукам прилипает».
Размышляя о непререкаемом авторитете Тотлебена, Николай Павлович приходил к выводу, что в основе его репутации лежат знания — верные, глубокие, обширные. Ещё учась в Академии Генерального штаба и прислушиваясь к давнему спору военных, что важнее — смелость или знание, он усвоил, что твёрдые знания военного искусства усиливают и спокойствие, и настойчивость, и смелость, и решительность, и творчество. А вот отсутствие знаний приводит в лучшем случае к тупому бездействию, а в общем смысле к растерянности и упрямству, к несвоевременной, а значит, к безрассудной смелости, граничащей с отчаянием, к бессмысленной инициативе и бездарному творчеству. Взять того же полкового лекаря: он может не знать приёмов штыкового боя, но знать, как облегчить страдания увечных, покалеченных в бою, он должен непременно. Это его обязанность, причём, святая.
