Не успел Игнатьев слезть с лошади, как кто-то из местных старшин признал в нём русского посла в Константинополе. Два священника со своим причтом и стоявшие рядом болгары тотчас бросились к Николаю Павловичу и стали целовать ему руки. Один из них всё приговаривал: «Слава Богу, увидел я нашего освободителя и от греков, и от турок».
Игнатьев смутился и поспешил в дом, около которого собралась уже огромная толпа.
После завтрака Османа-пашу привели к Александру II. Он действительно был ранен в ногу, чуть ниже колена. Его умное, довольно симпатичное лицо сразу же понравилось Игнатьеву. Роста Осман-паша был небольшого, вошёл скромно, одной рукой опираясь на плечо своего адъютанта, а другой — на плечо одного из ординарцев великого князя. Раненная нога турецкого военачальника была перебинтована, штанина разрезана, а вместо сапога Осман-паша был обут в чей-то разношенный башмак.
Офицерский караул взял на плечо.
Драгоман Макеев объяснил Осману-паше, что самодержец Всероссийский государь император Александр II Николаевич возвращает ему саблю и награждает часами с батарейным боем — точно такими же, какие получил из царских рук и великий князь — русский фельдмаршал.
Осман-паша, тронутый честью, приложил руку к феске.
С государем он держался почтительно. Сказал, что у него в последнем деле было тридцать тысяч войск, и что он попытался прорваться лишь для удовлетворения своей воинской чести.
— Я понимал, что сделать это будет невозможно, но ведь Аллах всемилостив, не так ли?
После беседы с Александром II его отправили в Богот, откуда он телеграфировал в Стамбул, что, не получив за полтора месяца осадного положения никакой помощи, он решил пройти со всею армией сквозь ряды русских войск: «Несмотря на все усилия, — гласил текст телеграммы, — я не успел в этом и теперь нахожусь военнопленным, вместе со своим плевненским гарнизоном. Оценяя храбрость моих солдат, Его Императорское Величество и Его Августейший брат удостоили меня самым благосклонным приёмом…»
С падением Плевны закончился второй этап войны и начался третий. Завершающий. В Порте возник вопрос о смене военного министра. В греческих и армянских церквях появились воззвания против службы в армии султана. Падение Плевны подняло боевой дух всех балканских народов и сильно напугало Порту. Понимая, что русские не станут топтаться на месте, а, высвободив несколько ударных корпусов, устремятся к Стамбулу, султан Абдул-Хамид II уже тридцатого ноября обратился к правительствам европейских держав с просьбой о посредничестве в деле перемирия. Но ни Англия, ни Германия, ни Австро-Венгрия, крайне заинтересованные в решении восточного вопроса в свою пользу, не спешили выступать в столь непривычной для них роли миротворцев. Британский кабинет просто направил просьбу турок в Петербург. После ряда совещаний Александр II принял решение не начинать никаких мирных переговоров до тех пор, пока турецкое правительство не признает основных русских условий, связанных с заключением мира, а именно: Порта должна предоставить полную автономию Болгарии, Боснии, Герцеговине, а так же признать независимость Черногории, Сербии и Румынии. Ещё султанское правительство должно было сделать Босфор и Дарданеллы доступными для торговых судов всех нейтральных государств. Помимо этого, Турция должна была покрыть военные издержки русской армии. Игнатьев и Нелидов сочинили проект циркулярного письма к союзным императорам, который был одобрен Александром II. Предвидя возможное обращение Порты о перемирии, Николай Павлович составил «Наброски условий мира» и первого декабря прочитал их на совещании у государя. На расспросы его величества он ответчал прямо, без увёрток.
— Самая слабая сторона нашей политики, проводимой во время военной кампании, заключается в том, что мы, под впечатлением минуты и личных умонастроений, теряем зачастую из виду историческую роль России на Балканском полуострове. Мы сами себе вяжем руки, отказываясь в пользу Австро-Венгрии от столь необходимой нам свободы действий и решений.
— А каковы твои впечатления, вынесенные из Петербурга? — спросил Александр II. — Да и вообще, как там, в России?
— Собственно, Петербург жаждет скорейшего возвращения вашего величества и заключения какого бы то ни было мира, тогда как Россия, следя с живейшим интересом за ходом войны, желает также скорейшего возвращения лично государя в пределы империи, но надеется, что заключённый мир будет соответствовать принесённым жертвам и покоиться на прочном основании. А поэтому, лучше всего и правильнее было бы вести мирные переговоры с Портой в Константинополе, взяв за исходную точку то, на чём была прервана конференция. Поверьте мне, это произведёт достойное впечатление на весьма суеверных мусульман. А пока, — Николай Павлович слегка развёл руками и посмотрел на императора, — пока государь может вернуться в Петербург, а мы не должны соглашаться даже на простую приостановку своих военных действий. Что же касается подробностей условий будущего мира, то они могут быть разработаны уполномоченными, назначенными его величеством.
— Хорошо, — согласился с ним Александр II и благосклонно улыбнулся. — Я думаю, что вы и отредактируете те основные условия мира, содержание которых вы уже излагали мне словесно.
При этом было оговорено, что главнокомандующий Кавказской армией великий князь Михаил Николаевич и главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич будут вести войска и наступать безостановочно. Игнатьев на этом настаивал. Важность задачи заставляла его повторяться, метить в одну точку. Лично он с государем, а вот с ним ли государь? Вопрос не праздный. В отличие от всех Романовых, обожавших военные манёвры и даже самоё войну, Александр II терпеть её не мог. Он был домоседом и неженкой, хотя и принимал вид заядлого вояки.
Вернувшись в землянку, Игнатьев велел Дмитрию поставить самовар и в один присест, прихлёбывая чай, написал черновой вариант мирных условий. После того, как Александр II прочёл и одобрил его, Николай Павлович тут же, в приёмной государя, переписал черновик на французском языке и лично передал беловой экземпляр императору. Текст был написан на собственной гербовой бумаге Александра II. Отдавая государю одобренный им свод «условий перемирия», Игнатьев ещё раз заикнулся о том, что мог бы начать конференцию в Константинополе в качестве прежнего старшины дипломатического корпуса.
— А если она вдруг затянется? — обеспокоился царь.
— Мы перенесём её в Одессу или Севастополь, — пообещал ему Николай Павлович, но Александр II решил не «огорчать» старика Горчакова и, улыбнувшись, повелел Игнатьеву не терять времени и возвращаться в Россию.
— Тебя уже дома заждались.
Николай Павлович понял, что вокруг его имени уже идёт нешуточная борьба, и колебания государя лучшее тому подтверждение. То император проникался искренним сочувствием к нему и намеревался дать ему полную свободу действий, то, в какой-то момент, когда верх брала горчаковская клика, как бы забывал о нём и отстранял от дел. Вот и получалось, как в солдатском анекдоте: «Стой там, иди сюда». Игнатьева то вызывали в главную квартиру, то предлагали уехать. И это в самый разгар исторически важных событий, когда его знание дела настоятельно требовало его присутствия. Он уже не говорил о своей руководящей роли, хотя втайне и надеялся, конечно. Если, по выражению Шекспира, «весь мир театр», то можно было ожидать, что горчаковская дипломатия будет освистана с галёрки, но пока что свистеть было некому. Разве что ямщикам в Петербурге, где четвёртого декабря установили санный путь через Неву. В этот же день царскую ставку упразднили. Император убыл в Петербург. Николай Павлович уехал вместе с ним. Пробыв несколько дней в Бухаресте, в котором так же, как и Порадиме, свирепствовал снежный буран, преодолев беспорядки, творившиеся на румынских дорогах, переметённых пургой и забитых воинскими эшелонами, он через Кишинев, Одессу и Казатин, добрался до Киева, где его разыскали две телеграммы: от военного министра и графа Адлерберга. Обе сообщали высочайшее повеление немедленно прибыть в Петербург. Игнатьев только и успел чаю попить, да обменяться новостями с женой.
