Среди тех мыслей практического значения, к которым неоднократно возвращался Игнатьев, чётко вырисовывается один закон, одно правило, которое зримо проявлялось в его дипломатическом искусстве, где он был несомненно виртуозом, настоящим гением, и вытекало из глубокого чувства реальности, столь не достававшего его противникам, вращавшимся в силу петербургской жизни в кругу условностей, и книжных представлений о жизни. Правило это касалось соотношения дипломатических действий с военными. Игнатьев как никто ясно понимал, что любые переговоры, международные трактаты и конвенции получают то или иное освещение и направление, то или другое смысловое наполнение в зависимости от совершившихся фактов. Это так же верно, как и то, что победитель всегда прав. Поэтому Николай Павлович тотчас, после первых радушных приветствий, не мог не спросить великого князя, почему он, как главнокомандующий русской армией, остановился и поспешил заключить перемирие, тогда как все военные и политические соображения требовали дальнейшего наступления и занятия нашими войсками господствующих высот Стамбула и Босфора, не говоря уже о водопроводах.
— Сколько раз я вам внушал, ваше высочество, не благодетельствовать тому врагу, которого ещё не победили, и не выпускать из рук фактически захваченных преимуществ, пока враг не подписал под нашу диктовку надлежащего договора! — сильно волнуясь и еле сдерживая возмущение, выговаривал Игнатьев, запоздало направляя мысль главнокомандующего в нужную ему сторону. В самых сильных выражениях он старался убедить великого князя в том, что полная и окончательная победа над Турцией, дальнейшее вступление русской армии в Стамбул, и поднятие державного чёрно-золотого стяга над дворцом Абдул-Хамида, ознаменуют собой возвращение турецкой столице её исторического имени. Константинополь не только станет символом победоносной силы русского оружия, осенённого честным и животворящим крестом Господа нашего Иисуса Христа, но и докажет всему миру истинность Православия, что, разумеется, зачтётся и ему, главнокомандующему Действующей армии, и его брату Александру II Николаевичу, самодержцу российскому.
— Как в настоящем, так и в будущем, как на этом, так и на том свете, в день Божьего суда, — с жаром говорил Николай Павлович, выказывая истинную веру. — Собственно, для нас необходимо, чтобы правящая партия английского парламента действовала, как можно беспардонней, агрессивней, показывая католической Европе, кто на самом деле предаёт дело Христа, поддерживая иноверцев! Одно ваше слово, и ключи от Стамбула навсегда останутся в России. Я уже предвижу массовое крещение язычников и переход магометан в Православие.
— Это утопия.
— Нисколько, — тотчас возразил Игнатьев. — Любая боевая операция всегда состоит из нескольких этапов, которые никак нельзя проигрывать, а только побеждать. — Он знал, что говорил. Не зря его сюртук был украшен серебряным нагрудным знаком Академии Генштаба: двуглавым орлом, обрамлённым лавровым венком. — Филантропия в политике обходится неимоверно дорого. Дороже, чем это можно представить себе. Отдалённые последствия могут быть ужасными. Попомните меня! Я никогда не ожидал от вас такой несвоевременной остановки, ведь вы всегда мечтали дойти до Царьграда, тем более, что на этот раз и государь этого желал, и ожидал! и вам телеграфировал, насколько мне известно, одиннадцатого или двенадцатого января!
Великий князь смутился и стал уверять, что его торопили.
— Да кто? — спросил Николай Павлович, едва не задохнувшись от приступа гнева. — Кто мог вас торопить? заключить перемирие?
— Горчаков, — признался главнокомандующий.
— Нужно сызмальства быть шалопаем, чтобы допустить такой исход дела! — негодуя, воскликнул Игнатьев, узнав от великого князя о том, что ещё год назад канцлер набросал текст договора.
— Из Петербурга Горчаков, — оправдывался Николай Николаевич, — а из Лондона Шувалов, да и войска…
— Что войска?
— Устали и пообтрепались. Артиллерия и парки оказались далеко в хвосте, и, наконец, по сведениям из Лондона, могла начаться новая война. Тогда уже с Англией. Я боялся её спровоцировать, — глаза Николая Николаевича выражали крайнюю растерянность.
— А я удивляюсь беспечности главной квартиры, — всё тем же выговаривающим тоном произнёс Игнатьев. — Как можно полагаться в столь серьёзном деле, как заключение мира с врагом, на какие-то слухи из Лондона? Лучший способ предупредить осложнения, это не слушать подсказок противника. Спросите у любого шахматиста, и он вам подтвердит мои слова. Мало ли какие пожелания или угрозы могут приходить из Лондона или даже из нашего МИДа! — чувствуя, что не справляется с волнением, Николай Павлович пожал плечами. — Угрозы для того и существуют, чтобы запугать. Тем более, что военные действия, насколько я знаю османов, могут в любой момент возобновиться, при вмешательстве Англии в наши переговоры.
— Избави Бог! — воскликнул главнокомандующий и с опаской посмотрел на Игнатьева. — Смотри, ты нам навяжешь ещё войну с Англией.
— Ваше величество, — сказал Николай Павлович с улыбкой, — если наши доблестные войска смогли за, в общем-то, короткий срок сбить с турок спесь, лишить их упорства и пленить сорокатысячную армию Османа вместе с ним самим, то уж поверьте: нет сейчас в мире ни одного солдата, будь то англичанин, немец или же француз, которые смогли бы противостоять нашему. Тем более, по силе духа. Вам ли не знать, что мощь оружия это ничто по сравнению с духом. Устоит сердце, устоят и ноги. «Не мир принёс я вам, но меч», — сказал Иисус Христос, и этот меч сейчас у нас — меч праведный, духовный, светоносный. Войдя в Царьград, мы получим возможность проникнуть в сердце османской империи, опереться на поддержку сочувствующих государств, народов и правительств.
— Что их к этому подвигнет? — скептически осведомился Николай Николаевич, которого, похоже, угрызала совесть за сделанную им ошибку.
— Удачливых любят, к ним липнут. От победителей не отходят и всегда готовы услужить, — как можно спокойней ответил Игнатьев, едва справляясь со своим негодованием. Мысленно он не переставал укорять главнокомандующего и его штабистов в том, что они грозились идти безостановочно в Константинополь, но увязли в собственном безволии.
— Нет, нет! — сказал великий князь после короткого раздумья, — пора мириться да идти домой. — Голос Николая Николаевича невольно передал интонацию дряхлого канцлера, которому в июле должно было исполниться восемьдесят лет. Глубокий старец, переживший почти всех своих ровесников, князь Александр Михайлович Горчаков давно уже не думал о судьбе России, о её грядущих бедах и невзгодах. Если что его и волновало, так это личное благополучие, душевное спокойствие и фимиам, который расточали в его адрес подхалимы. Клистир на ночь и тёплая постель, нагретая заботливой прислугой, вот всё, что было нужно министру иностранных дел России в эти дни.
— Боюсь, что английская эскадра появилась именно потому, что мы не заняли прибережье Дарданелл, — не уступал главнокомандующему Николай Павлович, — равно, как опасаюсь и того, что европейская конференция, затеянная графом Андраши, и на которую слишком поспешно согласился канцлер, соберётся прежде, нежели подробности нашего мира с Турцией будут установлены в желаемом нами смысле, — справившись с волнением, но всё ещё с досадой в тоне проговорил Игнатьев. Ему стало понятно, почему Нелидова оставили в главной квартире великого князя: Нелидов не боец, он соглядатай.
