Что будет дальше, одному Богу известно.
«Хорош клинок, да рукояти нет», — критически осмыслил положение русского войска Игнатьев.
Чтобы затянуть переговоры, султан отправил Намыка-пашу своим послом к Александру II.
— Намыка надо задержать в Одессе! — сказал Игнатьев великому князю и посоветовал дать телеграмму царю, чтоб он не принимал турецкого посла.
Ему, как никому, было понятно, что Порта заручилась поддержкой Британии. А наша армия, оторванная от тыловых частей, оказалась в тяжелейшем положении. Она была похожа на увечного солдата, в чьих заскорузлых от крови бинтах нахально шевелилась вошь.
Страшное дело!
Александр II экстренно телеграфировал султану: «Как только Савфет-паша окончит переговоры с графом Игнатьевым на принятых вашим величеством ещё до заключения перемирия основаниях и по утверждении результата этих переговоров санкциею вашего величества — от вас будет зависеть отправить ко мне, через Одессу, особого посла. До тех пор оно было бы бесцельно. Что касается до временного вступления в Константинополь части моих войск, то оно не может быть ни отменено, ни отсрочено, в виду того, что английская эскадра осталась в Мраморном море, а не удалилась за Дарданеллы. Я одобряю соглашение, предложенное моим братом по этому вопросу».
Великий князь заявил Савфету-паше, что он воспринимает смену Сервера-паши, как личное оскорбление.
— И знайте, — предупредил он турецкого уполномоченного, — я одиннадцатого февраля иду на Чаталджу, а оттуда — в Царьград. От вашего правительства зависит, как принять меня. Я иду без намерения начинать военные действия и сам стрелять не буду. Но если ваши начнут, то будем драться. Я решил.
— Наши стрелять не станут! — в страхе воскликнул турок. — Уверяю!
— Я вас ловлю на слове, — грозно произнёс великий князь. На старика Савфета жалко было смотреть. После этого нешуточного разговора он весь день слал телеграммы в Стамбул, а десятого февраля от Михаила Константиновича Ону пришла короткая шифровка: «Порта согласилась. Сан-Стефано вполне готово к приёму Вашего Высочества».
Глава XXXI
Трёхэтажный дом местного богача Дадиани, приготовленный для великого князя, был великолепен. Меблирован роскошно. По стенам его комнат висели картины Айвазовского и фотографии братьев Абдулла, личных художников султана. Замечательным было и то, что просторный особняк находился недалеко от станции.
Вдали на горизонте виднелся малоазиатский берег и три горы с белеющими на них домиками — Принцевы острова.
Великий князь был снова очарован Сан-Стефано. Зелень. Солнце. Голубая даль. Все сразу позабыли, что зима.
— А море-то какое, гляньте: от солнца не видать воды!
На набережной, как и на улицах, столпотворение. Играл оркестр. Звучала музыка. Всем было любопытно посмотреть на русских. У пристани одни пароходики тотчас сменялись другими. Из Константинополя в поисках денег и особых впечатлений валом валили фотографы, заклинатели змей и содержанки экстра-класса с международной репутацией неотразимых жриц любви. До слуха доносилась вкрадчивая речь старых евреек, содержательниц грязных шалманов, голоса продавцов египетской посуды и дамасских сабель, местных нищих, босяков и попрошаек, горделивых греков в подвёрнутых штанах с голыми икрами, и кандальный звон цепей, на которых цыгане водили облезлых медведей. Здесь же крутились воришки. Даже турки, с горем пополам изъяснявшиеся по-французски, робко подходили к нашим офицерам, представлялись и знакомились. Сдержанно хвалили их за мужество и восхищались красотой экипировки. Русским военным было запрещено ездить в форме в Константинополь, и многие обзавелись цивильным платьем.
Турки думали, что мы вот-вот вступим в Стамбул и до потери пульса боялись Игнатьева, который громогласно заявлял, что без ключей от турецкой столицы Россия не вернёт своё величие. Михаил Константинович Ону сообщил из Перы, что, когда в Ильдиз-киоске решено было согласиться на переезд русской квартиры в Сан-Стефано, с Абдул-Хамидом случился обморок.
Савфет-паша стал проситься на жительство в Стамбул, но Игнатьев его не пустил.
— Подпишем мир, тогда и поезжайте.
Наконец прибыл Садуллах-бей, второй уполномоченный, член «Молодой Турции» и приверженец политики Британии.
Садуллах-бей первым делом набил трубку табаком, но, зная, что Игнатьев не выносит табачного дыма, зажал её в руке и так сидел, лишь изредка поглядывая на неё с тоской заядлого курильщика, а то и подносил ко рту, посмыкивал чубук. Он постоянно опасался подвоха со стороны русского уполномоченного и время от времени говорил, что «если бы Сербия не взбунтовалась, то и войны бы не было». Николай Павлович заметил, что когда Садуллах-бей начинал нервничать, первой у него краснела шея, цвела большими скученными пятнами, затем прихватывало уши. Он относился к тому типу людей, которые могут испортить любую беседу, даже если речь идёт о школьной азбуке или таблице умножения.
— Переговоры штука трудная, — с явной издёвкой в голосе сказал однажды Садуллах-бей. — Здесь на «ура» не возьмёшь.
Николай Павлович вспыхнул, но вида не подал.
Пребывание в Сан-Стефано значительно облегчило сношение с Портой, но и нагрузка на Игнатьева чрезмерно увеличилась. Представители всех народов и религиозных конфессий, банкиры, торговцы, заводчики, корреспонденты различных изданий, консула, драгоманы, агенты стремились лично переговорить с ним, будучи уверенными в том, что после войны он останется послом в Константинополе.
Николай Павлович вновь был на «осадном» положении.
— Есть такое правило: «Не строй церковь, пристрой сироту», — сказал он как-то Нелидову, удивлённому его безоглядной поддержкой болгар. — Православные болгары это мои сироты. Я должен облегчить их участь.
Побывал у него и военный представитель Сербии полковник Катарджи, страшно недовольный тем, что исправление сербской границы, добытые Игнатьевым в ходе затянувшихся и чрезвычайно сложных переговоров, огорчительно ничтожно и, по мнению полковника, оно практически не отвечает надеждам князя Милана.
— Простите, ваше превосходительство, — обратился он к Игнатьеву, — но исправление нашей границы по сравнению с крупными уступками Черногории, нам особенно обидно.
— Черногория — дело другое! — резко ответил Николай Павлович, уставший от подобных разговоров. — Она три года подряд воевала, а вы что? Перебулгачили всех своим бунтом, объявили Турции войну, и тотчас закричали: «Караул! Нас убивают!» А вы что думали? вас турки пряниками будут угощать? или за вас Россия станет расхлёбывать кашу?
— Так ведь, позвольте, вы сами…
— Да нет уж, — оборвал его Игнатьев, — это вы позвольте. Государь тогда велел вам подождать, не торопиться с объявлением войны, а вы ринулись очертя голову, и что, скажите, из этого вышло? Разбиты были в пух и прах, между тем как я буквально лез из кожи, пытаясь внушить вам, что своим ребячьим сумасбродством вы ставите Россию под удар и даже разоряете её! Ужель забыли? — произнёс он гневно и даже чуточку пристукнул кулаком. — Черногория была нашей единственной союзницей в войне с османами, а вы повоевали какие-нибудь два месяца, постреляли в воздух из русских винтовок, почти не видя пред собою неприятеля, и вот вы уже здесь, пришли делить пирог, который не пекли. Это ль не наглость? Как сказал бы мой кучер Иван: «Мы вас не ждали, а вы припёрлись». А я ведь вас предупреждал, когда мы споткнулись у Плевны: если не пойдёте на Софию, не оттяните часть турок на себя, хрена тёртого вы у меня получите! Вояки.
