Великий князь не знал, как быть.
— Надоел ты мне, Игнатьев, хуже горькой редьки. Ну, что ты заладил: «Ключи от Стамбула, ключи от Стамбула?» Мы не в силах воевать сейчас, к тому же я дал слово.
Нелидов кривил губы.
— Англичане нам Стамбул не отдадут.
Непокойчицкий стоял в дверях, как человек не вовремя пришедший в гости, и недовольно посапывал, как будто нюхал верхнюю губу.
— Ну, что ж, — покручивая обручальное кольцо, чтобы хоть как-то успокоить свои нервы, примирительно сказал Игнатьев, — тогда хоть репетицию произвести! Для устрашения моих упрямых турок.
— Это можно! — согласился с ним великий князь, радостным и бодрым тоном. — Устроим туркам машкерад.
Уже в дверях гостиной, покидая главнокомандующего, для которого подписанное перемирие с османами теперь не казалось чем-то ужасным и катастрофически-несвоевременным, как оно воспринималось Игнатьевым с его обострённым чувством патриота, Николай Павлович полушутя добавил:— От вашего высочества зависит с завтрашнего дня водрузить крест на Святой Софии. А я постараюсь сделать всё, чтобы на переговорах не было Мехмеда Али. Если он снова заявится, вытолкаю его вон.
— Хуже не будет? — усомнился в тактике запугивания Нелидов. — Как бы дров не наломать.
— Их уже наломали за нас столько, что диву даёшься: это, какими же надо быть олухами, чтобы предать интересы России и отбояриться от русской крови, пролитой в этой войне, — жёстко ответил Игнатьев, которому вдруг показалось, что он исчерпал запас терпения, отпущенный ему природой.
— Чует моё сердце, не избежать вам опалы, — сочувственно сказал Нелидов, покидая дом главнокомандующего.
— Я не боюсь противоречить тем, кому плевать на будущность России, — решительно проговорил Игнатьев, чувствуя, как в его сердце колко шевельнулось раздражение. В тех условиях, в каких он оказался, даже ему, опытному дипломату, приученному скрывать свои эмоции, нелегко было гасить их неожиданные всплески. Яростная ревность Англии, внимательно следившей за военными успехами России и в который раз пытавшейся представить дело вражье, как дело Божие, выбила его из колеи.
Фельдмаршал русской армии великий князь Николай Николаевич (старший), переживший крайне неприятные минуты, тоже не мог успокоиться.
— Да, Игнатьев целенаправленно умён, деловито предприимчив, но! — говорил он начальнику штаба и осуждающе выставлял палец, — избыточно самостоятелен!
— Странный человек, — пожал плечами Непокойчицкий. — Партия сыграна, а он намерен её продолжать.
На следующий день великий князь устроил демонстрацию похода на Стамбул. Он собрал в десять часов утра войска на равнине, в виду стамбульских минаретов и купола Святой Софии, развернув боевые знамена. Построились на выходе из Сан-Стефано, правым флангом к Мраморному морю и фронтом к Царьграду. Лейб-гвардии Преображенский и Семёновский полки, гвардейская стрелковая бригада, лейб-гвардии сибирский батальон, собственный Его Величества конвой, лейб-гвардии казачий Его Величества полк и вся наличная артиллерия. Михаил Дмитриевич Скобелев — элегантно одетый, надушенный, на белой лошади. Сколько скакунов под ним убило за время войны — не сочтёшь!
Великий князь объехал войска и приказал музыкантам играть, а песенникам петь. Нижним чинам было дано «вольно» и разрешено бежать вперёд, смотреть Константинополь, хотя он и с места был хорошо виден. И стояла, и крестилась русская рать в виду Царьграда и Святой Софии, и тосковала по дому.
— Загрызи её волк, энту Турцию!
Не прошло и получаса, как от Игнатьева приехал князь Церетелев и доложил, что дело сдвинулось.
— Турки возобновили переговоры.
Эта невиннейшая демонстрация произвела нужный эффект.
Ночью Николай Павлович и Нелидов сочинили ультиматум, требующий признать все условия России безоговорочными, и передали его турецкой стороне. По-видимому, Савфет-паша и Садуллах-бей изрядно трухнули, потому что к концу дня восемнадцатого февраля подписали мирный протокол. К сожалению, лишь предварительный.
— Палец, отрубленный по закону, не болит, — сказал Савфет-паша, склоняя голову и ставя свою подпись.
Игнатьев привычно расписался цепью крупных завитушек — и вот он Сан-Стефанский мирный договор в его священном первозданном виде. Это его разум, его воля, это труд всей его жизни, проведённой на Босфоре. Автономная Болгария — его милое дитя, рождённое для вечности, для торжества братской любви болгар и русских. Его звезда на тверди мировой истории — заветная, неизъяснимо чудная, с её небесной красотой и тайной. Сан-Стефанский договор это его память, его боль, его зеница ока, залитая по несчастью кровью.
Обе стороны признали себя формально-связанными данным договором. А сам договор был заключён в красный бархатный переплёт с тиснёным двуглавым орлом и с прошнурованною государственной печатью, величиной с десертную тарелку. Шнур толстый, серебряный, перевитый чёрным и жёлтым шёлком. Оканчивался он двумя такими же тяжёлыми кистями, пропущенными сквозь печать.
— С точки зрения национальных интересов, Горчаков предал Россию, — сказал Нелидову Николай Павлович, когда они остались одни в комнате. — Победитель вправе сам решать, что ему делать с побеждённым. Казнить или миловать. А светлейший, дав согласие на созыв конференции по утверждению русско-турецкого мира, поставил под удар не столько наш прелиминарный договор, сколько престиж и будущность страны, канцлером которой он является. Я уже не говорю о том, что сами турки не хотели, чтобы договор считался предварительным, вы сами этому свидетель.
— Да, — подтвердил его слова Александр Иванович, — в своих телеграфных депешах наш министр постоянно настаивал на этом термине.
Поздним вечером, когда глаза уже слипались от усталости, Игнатьев расписался в получении очередного горчаковского послания: «Назовите мирный договор прелиминарным. Это не исключает утверждения султаном, которое совершенно необходимо. Главная часть дела будет исполнена подписанием прелиминарного договора». «Прелиминарный» мир — слово-то какое гадкое!
С болью в сердце пришлось подчиниться.
— У нас не политика, а виляние, — сказал Игнатьев князю Церетелеву, сверяя экземпляры договора. — Нельзя сидеть сразу на двух стульях, и мира желать, и проливами владеть.
— Уж на что Екатерина II была бабой, и то готова была драться за Царьград, — сказал Алексей Николаевич.
Девятнадцатого февраля в греческом соборе состоялся торжественный молебен. После полудня до пяти часов вечера все напряжённо-томительно ждали объявления мира. Великий князь то и дело посылал адъютантов к дипломатам, хотя Нелидов ещё вчера, в присутствии Игнатьева, читал ему подписанный текст договора. Переписчики от спешки насажали клякс и теперь срочнейшим образом начисто перебеляли текст.
Порта расцветила флагами свои военные суда и отсалютовала девятнадцатью выстрелами береговых пушек день коронации Александра II — девятнадцатое февраля. Но больше турки радовались миру, сохранившему османскую империю.
