— Как вы думаете, отчего?
— А тут и думать нечего, — без всяких уловок ответил он. — Болгары, находясь под многолетним игом, исчисляемым веками, привыкли лгать и лицемерить так, что за них частенько становится стыдно.
— А что греки?
— Они держатся за счёт своих святых. Но католичество и их берёт за горло.
— В какой форме?
— Играет на их сребролюбии.
— Они настолько любят деньги, что поддаются чужому влиянию? — Николай Павлович был рад, что затеял беседу. Его визави отвечал умно, предельно честно, говорил, что думал, без досадных недомолвок и заячьих скидок в ту или иную сторону. — Все те греки, с которыми я вынужден был иметь дело по своей консульской занятости, — после секундной запинки ответил Леонтьев, — были попросту скучны. Они скучны своим упрямым стремлением первенствовать. В каждом из них Вавилонская башня гордыни. Я не скажу, что они болтуны, пустобрёхи. Люди они хваткие, бесспорно. Купцы, банкиры, адвокаты; доктора, учительствующий клан. В греческой среде уйма судейских, способных укатать в тюрьму даже покойника за громогласное хуление султана.
— Одним словом, — разулыбался Игнатьев, которому понравилась остроумная красочность фразы, — легче печной дым примять коленом и затолкать в трубу, чем перехитрить их шайку-лейку.
— Они действительно хитры как иудеи.
— А как они между собой живут? — Спросил Игнатьев. — Греки и болгары?
— Плохо, — ни секунды не колеблясь, ответил Леонтьев. — У болгар свои обиды, у греков свои. Вековечные.
— Значит, союз их невозможен?
— Никогда.
— Ни под каким политическим соусом?
— Нет.
— Как вы думаете, отчего?
— Я много размышлял на эту тему и должен вам сказать, что греки хитры, как иудеи, но они самоё цивилизация, вы понимаете о чём я говорю, а современные болгары, как вы к ним не относитесь, это всего лишь племя. В политическом смысле, богатые и умные болгары мечтают об одном: они хотели бы войти в состав России с губернским административным устройством Болгарии: Тырновская губерния, Софийская, Варнинская.
Игнатьев слушал его с большим вниманием и, говоря о болгарах и греках, стал расспрашивать о турках. Каковы они — стамбульские аборигены?
Леонтьев усмехнулся.
— Турок прост. Любого европейца он считает остолопом.
— Это ещё почему? — спросил Николай Павлович, желающий как можно лучше разобраться в психологии коренных жителей. — Из-за разницы в религиозном воспитании или причина коренится в чём-то ином, более скрытом, трудноуловимом?
Его вице-консул плотно сомкнул губы, пощипал свою короткую, но тщательно подстриженную бороду, и после паузы ответил.
— Религия здесь не при чём. Всё объясняется банальным сребролюбием, которое внушает турку глубочайшее презрением к тем, кто неразумно тратит деньги, путешествуя по миру. Вот отчего Стамбул немыслим без его дороговизны, совершенно зверских цен, способных разорить любого пилигрима, и совсем непредставим без того множества нахальных попрошаек, что шагу не дают ступить, пока ты от них не откупишься. Турок считает своей святой обязанностью облегчить карман европейца. Вы сами видели, какое количество лодок, шлюпок и каиков окружило ваш посольский пароход, едва он стал на якорь.
— Это так, — отозвался Игнатьев.
— Повторяю, — после небольшой заминки вновь заговорил Леонтьев, — турок прост. Ничего его так не угнетает, как необходимость умственной работы, не связанной с торговой выручкой или оплатой за любое своё действие в пользу другого. Вы хотите узнать, как пройти в кофейню Ибрагима-оглу? Платите. Не знаете, где подковать лошадь или нанять коляску? Раскошеливайтесь. И так во всём. Деньги и кейф — вот всё, о чём способен думать и чему готов служить абориген в своих широких, словно паруса испанской каравеллы, шароварах. Гордыня и корыстолюбие вертят им с неимоверной лёгкостью, и турок радуется им, как дети ласковым родителям. Вы спросите, к чему же он стремится? Я не знаю. Заветное желание любого турка — жениться на красавице. Если не получится разбогатеть. Турок не мечтатель, как положим, тот же русский; и не шутник, подобно бедному еврею, обременённому большим семейством и тайной своего происхождения. Но! — воскликнул Константин Николаевич, вкладывая в этот возглас радость только что рождённой мысли. — Если вы и найдёте где-то людей здравомыслящих, так это среди турок.
— Занятно, — сказал Николай Павлович и поинтересовался мнением своего нового резидента о дипломатии вообще и русской в частности.
Леонтьев пригладил усы, соединявшиеся в углах губ с темно-русой бородкой, и, не меняя позы в кресле, разве что-то подавшись чуточку вперёд, стал делиться своими раздумьями.
— Истинная дипломатия, — сказал он, как бы вдохновляясь новой темой, — не терпит отвлечённости, размытости и благодушествования. Заодно она не терпит колебаний, иждивенчества, вялости воли и, особенно, — он посмотрел прямо в глаза, — всезнайства, сильно вредящих самой сути дипломатии, которая преследует весьма практические цели и должна вести себя на рынке политических амбиций, как расчётливая экономка, закупающая для господского стола всё лучшее из тех продуктов, что ей предлагают. — Николай Павлович невольно улыбнулся и мысленно похвалил Леонтьева за столь живую образную речь. А тот, увлёкшись, продолжал с особым жаром. — Её опытность в отборе мяса, птицы или рыбы, не говоря уже о фруктах-овощах, о той же зелени в виде петрушки или сельдерея, лучшая гарантия того, что ей не подсунут порченый товар и приготовленный обед выйдет на славу. — Он перевёл дух и взволнованно продолжил. — Такова дипломатия Англии, Франции и Австро-Венгрии в купе с неуёмно-жадной Пруссией, мечтающей оттяпать для себя кусок побольше и, если можно, пожирнее. Это всем известно! Так почему же мы как представители России должны заглядывать через плечо и брать не то, что нам понравилось и приглянулось, а то, что нам оставят на прилавке? — Слово «оставят» он проговорил с явной растяжкой ничем не прикрытой иронии, что Николаю Павловичу тоже пришлось по душе. — И ещё, — воспламенился Леонтьев, как человек, приученный к жарким дискуссиям. — В дипломатии нет смысла делать то, что до тебя никто не делал; в ней нет сверхидеи, но она немыслима без твёрдого отношения к реальности и преемственности тех традиций, которые легли в её основу.
— Я тоже полагаю так, — сказал Игнатьев. — Ведь революции, которые идут по всему миру, а значит и конфликты, порождаемые ими, идут всё в том же неизменном русле — русле Большого заговора, то есть, традиции.
В окончание беседы он предупредил Константина Николаевича, чтобы он как можно скорее расплатился с кредиторами и не забыл получить в кассе посольства причитающиеся ему деньги.
— Но я уже истратил своё месячное жалованье, — повинно нагнув голову, пробормотал Леонтьев.
— Можете считать, что я его удвоил, — сказал Николай Павлович, отметив про себя, что его сотрудник, как многие умные люди, занятые делом, а не праздной болтовнёй, мало обращал внимание на то, как был одет, хотя, возможно, будучи натурой творческой, с художнической жилкой, живо подмечал влиянье моды на покрой мужского платья.
