Постоянно помня об этих качествах его натуры, Николай Павлович так умел строить беседу, так давал тот или иной совет, что оставлял у Абдул-Азиса впечатление, будто он сам до всего додумался, но, являясь человеком благородным, дал своему собеседнику возможность высказаться в полной мере по затронутой ими проблеме. Игнатьев видел, что доставляет падишаху истинное удовольствие, когда он, генерал, посланник Русского Царя, вооружает его убедительным знанием низкой стороны европейской политики, раскрывает перед ним её коварную сущность и тем самым делает его поистине неуязвимым, бесстрашным и несказанно благородным в отличие от всех тех, кто пытается бросить тень на блистательную личность владыки османской империи, тайно возненавидев, как Всевышнего, так и его самого. Николаю Павловичу доносили, что Абдул-Азис не раз говорил великому везиру, как много полезного и неподдельно умного узнал он из бесед с русским послом, который ничуть не похож на профессора, но чьи похвальные уроки воспринимаются как поразительные лекции! Турецкий самодержец откровенно сожалел, что не имел возможности записывать их, и с жаром утверждал, что, окажись они записанными даже в наикратчайшем виде, никакие знаменитые трактаты о тайнах всемирной истории, извечно яркой и мрачной, чистой и грязной, кровавой и неуёмной в своей порочности, ни в коей мере не могли сравниться и соперничать с ними по глубине знаний.
Прошло не так уж много времени с момента первого знакомства Игнатьева с Абдул-Азисом в год его восшествия на турецкий престол, а они уже встречались с обоюдной радостью, без принуждения, общались без обид, хотя касались острых тем, и расставались всегда дружески с сердечной теплотой. В одну из встреч Абдул-Азис, пленённый глубокими рассуждениями Игнатьева о будущем, которое ожидает Турцию, ставшую на путь реформ по европейскому шаблону, затронул очень болезненную для него тему недовольства христиан, живущих в османской империи, и вообще славянства.
— Мне хотелось бы знать, господин русский посол, ваше искреннее мнение на этот счёт.
— С удовольствием отвечу, — заверил его Николай Павлович, и, не теряя градуса высоких размышлений, заговорил с привычной для него открытостью: — Расовая особенность славян, в отличие от германцев, заключается в стремлении каждого племени, каждой отрасли того же семейства, сохранить свою самостоятельность и разновидность, не подчиняясь друг другу.
— Но они могут объединяться для решения каких-то своих целей? — задал Абдул-Азис тревожащий его вопрос.
— Объединиться они могут, — ответил Игнатьев, которому вполне была понятна озабоченность султана: критские греки снова взялись за оружие, требуя поддержки от болгар и сербов. — Но очень медленным путём, при соблюдении ряда условий.
— Каковы эти условия? — спросил султан как человек, имеющий законные права казнить и миловать любого в своём царстве.
— К самому важному ряду условий, способствующих тесному слиянию славян, я бы отнёс, прежде всего, язык и унаследованную ими православную веру, но подчёркиваю, — сказал Николай Павлович, — объединиться они могут только в одной форме: оборонительного союза.
— Но сейчас-то им ничто не угрожает, — бородатое лицо султана посуровело. — Они живут в своей стране, справляют свадьбы и растят детей. И веру их никто не запрещает. — В его глазах стоял вопрос.
— Дамоклов меч мусульманской расправы висит над каждым христианином, — без тени укоризны в тоне ответил Игнатьев, смягчая голос так, чтобы султан не впал в экстаз рассерженной гордыни.— Этот меч висит с того самого дня, когда император Константин пал на поле битвы за родной ему город, за свою великую страну и православную цивилизацию.
— Я не люблю сухие споры, в которых много чепухи, но мало жизни, — величественно и зловеще произнёс Абдул-Азис. — Я хочу знать ответ на свой вопрос: почему славяне склонны к мятежам? Ведь у германцев, вы сказали, по-другому.
— Ваше величество, — самым почтительным образом заговорил Николай Павлович, обращаясь к нему с тем изумительным полупоклоном, в котором должны были прочитываться и глубочайшее уважение к царственному собеседнику, и высота его султанского величия, и глубина его чувствительной натуры со всей её непостижимостью. — Я вряд ли отвечу на этот вопрос. Если у меня и есть какие-то мысли, я не рискну их сообщить, поскольку не уверен в них всецело; к тому же я боюсь наскучить вам своим косноязычием. Я не хочу присваивать себе ничьих суждений, поэтому я говорю о том, что чувствую и знаю лучше всех.
Абдул-Азису, видимо, понравился ответ, изложенный в такой галантной форме: глаза его заметно потеплели.
— Не обижайтесь на меня за мою резкость. Мне приятно беседовать с вами.
— О какой резкости вы говорите, ваше величество? — спросил Игнатьев изумлённо. — Кроме вашего сердечного внимания я, право, ничего не уловил. — Он даже чуточку развёл руками. — Что, разумеется, и радует меня, и поощряет. — После секундной паузы он вновь заговорил: — Главной помехой в объединении славян служат поляки с их католическим апломбом, западничеством и латинской ненавистью к православию. Если бы в Австрии не первенствовали мадьяры, а между славянами — поляки, тогда бы им легко было бы сговориться и сойтись с правительством страны, в которой численный перевес населения находится на стороне единокровных им народностей. Дуалистическая Австрия с входящей в её империю Венгрией, стремящаяся к Эгейскому морю, к созданию Восточной империи Габсбургов и порабощению балканских славян, — ваш извечный, прирождённый соперник и враг, с которым рано или поздно Турции придётся сразиться, причём, насмерть. Как из-за первенства на Востоке, так и ради единства и цельности Турции.
Абдул-Азис никак не ждал такого приговора.
— Выходит, я вооружаюсь?..
— Против Австро-Венгрии, — тотчас ответил на его вопрос Николай Павлович. — Ибо она ваш настоящий враг, а вовсе не Россия, мечтающая жить в добрососедстве, забыв вчерашние обиды. Всё, что нам надо, это свободный вход в проливы и Средиземное море, о чём нам с вами есть резон договориться. — Игнатьев не стал говорить о том, что ради будущего величия его любимой Родины, как представительницы православия и самого многочисленного славянского племени: русского народа, восточные и европейские славяне должны объединиться под крылом двуглавого российского орла. В этом и заключалась главная причина разногласий и недоразумений между ним, русским послом в Константинополе и канцлером Горчаковым, который надеялся, что избыток славянства в пределах Австро-Венгрии обратится ей в ущерб. Николай Павлович думал иначе. Если Австро-Венгрия когда-нибудь приберёт к своим рукам сербов, болгар и поляков, опирающихся на своих естественных союзников мадьяр, и тем самым приблизит их к чехам, то положение России в Европе можно будет считать проигранным, не говоря уже о том, что на западной границе возникнет серьёзная опасность. Враждебная нам славяно-католическая федерация это не пьяный дворник, опрокинувший в сердцах ведро с помоями; Польша сразу же начнёт отдавливать нам ноги, показывая тем самым пример Литве, прибалтийским провинциям, а, может быть, и Малороссии. С этой точки зрения будущее России требовало того, чтобы славянское знамя было всегда в руках России.
