Игнатьев был твёрдо убеждён в том, что все исторические затруднения России во многом происходили от забвения этой истины, от пренебрежения этой основы здоровой русской политики. А если они происходили в прошлом, следовательно, могут произойти и в будущем.
С первых же дней его посольской миссии все действия Игнатьева в Турции и между славянами направлялись этой мыслью, этой, не всеми видимой, опасностью «австро-славизма», наметившегося упрочения империи Франца-Иосифа славяно-католическими федерациями, расширения её пределов и всевозможных притязаний.
Помня о том, что Абдул-Азис мечтает продолжить реформы, начатые его покойным братом, в одну из встреч Игнатьев вновь затронул эту тему.
— Вы потратите больше государственных средств и спокойствия на усмирения возможных мятежей в империи, будь то греческие или же болгарские восстания, нежели, открыв для Греции автономию, введёте новый посильный налог на местное администрирование. И уже болгары, а не турки, будут повинны в тех несправедливостях, которые допустят при сборе дани с населения. И ещё, — сказал он падишаху, когда тот с возмущением заговорил о румынском князе Кузе, прирождённом смутьяне, обозлённом на весь белый свет и на него лично, — не приваживайте Вы, Ваше Величество, политическую шелупонь: всех этих эмигрантов с анархизмом в голове и увесистым камнем за пазухой. Им не терпится стать поперёк дороги любому просвещённому монарху, ведущему свою страну путём реформ. — Он знал, что творилось вокруг Турции и внутри неё самой: глухо ярился Йемен, скалила зубы Персия, точили ножи четы в Македонии, да еще греки бузили на Крите, не говоря уже о том, что какие-то подлые силы натравливали курдов на армян, армян на турок, турок на арабов, сербов и болгар. Николай Павлович уловил клокочущее в душе Абдул-Азиса раздражение, подхлёстнутое страстностью натуры, и, судя по тому огню, который полыхнул в его глазах, смог возвеличить честолюбие султана. Если он и прибегнул к скрытой помощи притворства, то в неуловимо-малой, почти гомеопатической дозе, отмерянной на самых точных и чутких весах, какие водятся лишь у аптекарей и дипломатов. И лести, что использовал он в своей речи, было ровно столько, чтобы она мигом испарилась, как исчезает в сенокос роса, едва взойдёт над горизонтом солнце. Лесть и притворство улетучились, а чувство дружества осталось, но осталось вовсе не таким, каким оно казалось раньше, а куда возвышенней и крепче, делая османского владыку и российского посла необходимыми друг другу.
Во время одной из таких бесед Абдул-Азис попросил рассказать ему о тайном ордене масонов.
— Я думал, что французскому посланнику маркизу де Мустье удастся прояснить этот вопрос, но, к сожалению, его ответ мне показался лживым, — сказал султан с явной обидой.
— А что лорд Литтон? — как бы вскользь полюбопытствовал Игнатьев.
Падишах пожал плечами.
— Он замялся, а потом сказал примерно так: «Существует только один путь к счастью, для этого следует перестать беспокоиться о вещах, которые не подчинены нашей воле».
— Это мысль Эпиктета, философа древнего мира, — не делая акцента на его греческих корнях, раздумчиво проговорил Николай Павлович и вспомнил китайскую мудрость: — Кто умеет сгибаться, как ива, тот и счастлив.
Абдул-Азис слегка прищурился.
— Это касается всех?
— За исключением монархов, — тоном, не допускающим противоречий, ответил Николай Павлович и принялся рассказывать Абдул-Азису всё, что он знал о масонах. Повествуя об истории их ордена, он вспомнил о бароне Редфильде, фронтон дома которого в Пере украшали масонские знаки: молоток и циркуль, и тут же подумал о его дальних родственниках, отирающихся возле российского министерства государственных имуществ и министерства финансов: «Везде они, куда ни глянь». — В третьем веке по Рождеству Христову, — заговорил он после секундной паузы, — масоны были изгнаны из Рима и перебрались в Англию, которая их приютила, дала им кров и пищу, чтобы в дальнейшем они стали палачами — убийцами державных королей. Спустя десять столетий они рассеялись по всей Европе, ложно утверждая, что «масонство видит во всех людях братьев, которым оно открывает свой храм, чтобы спасти их от предрассудков их родины», а на деле пропагандируя интернационализм, коммунизм и захват верховной власти в свою пользу. В семнадцатом веке возникли розенкрейцеры, поместившие на своё знамя крест и розу. Почти все они были алхимиками, пытавшимися добывать золото из олова. Их мастера отличались чисто иезуитским честолюбием и жутким деспотизмом: их стремление властвовать и подчинять себе людей носило зловещий характер. Они уже признавали не три, а тридцать три и даже девяносто степеней своей сложнейшей иерархии. Общий праздник всех масонов — Иванов день, совпадающий с летним солнцестоянием. Иллюминаты пошли дальше: они провозгласили уничтожение религии и собственности, призывая доверчивых граждан рушить церкви, всячески травить священников и безжалостно «грабить награбленное». Иными словами, разглагольствуя о нравственном совершенствовании человека, они толкают его на отрицание Божьих заповедей: не убий, не укради, не лжесвидетельствуй.
— Ислам сильнее всех этих учений! — взмахнув рукой, словно рубил кому-то голову, воскликнул падишах и тут же задался вопросом: — В России они есть?
— Больше, чем нужно, — отмечая про себя неистовую злобность падишаха и тотчас проникаясь сочувствием к нему, как к человеку, сидящему на троне огромной империи, сильному и внешне всемогущему, а на деле очень слабому, одержимому свирепыми страстями похлеще самого презренного раба, прикованного цепью к своей тачке, — прямо ответил Игнатьев. — Масонство в России известно со времён Петра I — он сам утвердил их ложу в Петербурге. Его друг Лефорт был мастером стула, Гордоном I, а Пётр значился за вторым номером. Имя ему было «надзиратель».
— Зачем же ему это было нужно? — выкатил глаза Абдул-Азис и стал похож на свой портрет, опубликованный в «Столичном вестнике» по случаю спуска на воду первого броненосца класса «Азизие», построенного по его заказу корабелами Марселя.
— По всей видимости, Пётр I поддался влиянию их общества, когда обучался в Голландии корабельному делу, где и вступил в их подпольную ложу, — предположил Николай Павлович. — Думаю, что юного Петра Алексеевича сбили с толку мартинисты, поддерживавшие патриархат — родовое начало власти, в отличие от иллюминатов, стоявших за уничтожение религии и собственности. И подтверждение этому есть: при погребении Петра I, умершего вдруг, скоропостижно, и не успевшего составить завещания, что, в общем-то, довольно странно, между прочими наградами за гробом несли и масонские знаки: молоток, который по преданию был у Мафусаила, кирку, треугольник и циркуль. Есть предположение, что Пётр I умер не от простуды, а от яда, подмешанного в конфеты, которые он ел перед своей неожиданной смертью. Очевидцы последних мгновений его жизни указывают на тот факт, что после того, как император съел конфеты, у него стали неметь руки и ногти посинели. Медики считают, что онемение рук и посинение ногтей характерны для отравления мышьяком.
Абдул-Азис слушал, буквально раскрыв рот.
— Отравителей казнили? — в его глазах и заданном вопросе отчётливо прочитывался страх за свою собственную жизнь, которую никакая торжественность и пышность дворцовых церемониалов не могла обезопасить в полной мере, заставляя трепетать и взращивать в душе болезненно-острое, паническое чувство, именуемое манией преследования.
