— И этот кто-то вскоре умер, — после возникшей в разговоре паузы сказал Виктор Антонович, не отрывая взгляда от своих начищенных штиблет. — Самым загадочным образом.
— Что вполне резонно, — откликнулся Игнатьев. — Вы же знаете, как часто погибают носители той или иной тайны. Кто-то свалится на рельсы и его раздавит паровоз, кто-то с лошади убьётся, непонятно по какой причине, а кого на охоте застрелят.
— Тогда смерть Елисаветы Петровны становится ещё загадочней! — воскликнул атташе, заменив в имени покойной императрицы букву «з» на «с», что в целом разумно и правильно, так как вполне соответствует библейской транскрипции этого имени.
— Или оправданнее, — сказал Николай Павлович, помня о неприязненном отношении императрицы к вороватым евреям и всё больше погружаясь в размышления, которые по ходу разговора окрашивались в мрачные тона, — если исходить из того, что согласно Большому заговору все российские монархи приговорены масонами к смерти.
— И Пётр III, и Павел I задушены, — в тон ему сказал Франкини.
— Вот видите, — сказал Игнатьев. — Заговорщики добились своего.
Екатерина II, полунищая немецкая принцесса, нагло занявшая место убитого мужа, всю жизнь не подпускала сына к трону, как будто не она его рожала, но и устранить Павла тоже не могла, ведь она царила над громаднейшей империей на правах матери наследника престола, хотя наследник настрогал уже кучу детей. Мало того, императрица озабоченно следила, как бы с ним чего не приключилось, как бы он не захворал и не преставился в расцвете сил, оставив её в горестном сиротстве.
— Ну да, ну да, — тотчас согласился с ним Виктор Антонович. — Ей ли, узурпаторше, было не знать, что стоит Павлу отдать Богу душу, как её самоё тотчас сковырнут и втопчут в землю.
— А сковырнут её и втопчут в землю те, кто держит, словно камень, у себя за пазухой, злосчастное, проклятое, неведомое до поры до времени и оттого ещё более страшное, смерти подобное «Отречение» цесаревны Анны, — решительно сказал Игнатьев, взглянув на атташе. — Словом, Екатерина II всю жизнь трясётся от страха, что её турнут под зад коленом, как только ненавистный документ всплывёт и получит огласку. Кто-то её надоумил, что разыскать сию бумагу можно в столице Франции, где много чего есть у тамошних масонов, и она, ничуть не веря в их существование, из чисто суеверных побуждений — чем чёрт не шутит! — задумала поход в Париж, направив туда нашего славного Александра Васильевича, князя Суворова-Рымникского.
— И тут же — хлоп! — скапустилась, — скользнул правой рукой по левой Виктор Антонович. — Как говорится, без эксцессов.
— Идём дальше и задаёмся вопросом, — продолжил Николай Павлович, не собираясь останавливаться на подробностях внезапной смерти давно ушедшей в мир иной российской самодержицы, — кто был у неё в первых друзьях?
— Насколько мне известно, — с привычной для него насмешливой улыбкой ответил полковник Франкини, — первым другом Екатерины II отнюдь не постельного ранга был Иван Перфильевич Елагин, глава масонских лож и тонкий интриган.
— Но истинным другом императрицы был её тайный муж светлейший князь Потёмкин, дельный, смелый, гениально мудрый, истинный правитель матушки-России, но, к сожалению, не царственной своей супруги, одержимой блажью нескончаемых плотских соитий, — резко добавил Игнатьев. — После того как заговорщики убили Павла I, его царственный сын император Александр I, человек благородных порывов, в конце концов, понял, что был лишь игрушкой, разменной монетой в чьих-то зловещих руках, и, осознав себя отцеубийцей, скоропостижно скончался. Но где? В Таганроге. Не правда ли, ещё одна загадочная смерть?
— Да он просто инсценировал её, — решительно сказал Виктор Антонович, словно был свидетелем и очевидцем означенной инсценировки. — А сам принял постриг и ушёл в затвор.
— Исчез в лесах Сибири?
— Да.
— Я слышал о старце Кузьмиче, — сказал Николай Павлович. — Но всё это, думаю, сказки. Народные инсинуации. А вот то, что после сдачи Севастополя и проигранной нами войны государь император Николай I, ярый противник заговоров и революций, ревностный блюститель монархического целомудрия Европы, принял лекарство с лошадиной дозой яда, соответствует его скорой кончине.
— Выходит, и его убили? — вновь упёрся взглядом в свои черные штиблеты полковник Франкини. — Страшно заглядывать в прошлое.
— Но ещё безрадостнее — в будущее, — мрачно ответил Игнатьев. — Судя по тому, как оппозиционно по отношению к русской государственности звучит лондонский «Колокол» Герцена и подстрекательски-рьяно талдычит о грядущей революции в России князь Кропоткин, нашего государя императора — не приведи Господь! — тоже может ждать нечто ужасное и трудно представимое.
— Вы имеете в виду такую же, как у его предшественников, загадочную смерть?
— Не столько загадочную, сколько насильственную, — голосом полным тревоги ответил Николай Павлович, и на его подвижном лице появилось выражение тоски: — Уж больно неспокойно нынче в мире.
Закончив разговор с атташе и оставшись один, Николай Павлович принялся расхаживать по кабинету, постепенно возвращаясь мыслями к своим дипломатическим заботам и недавнему разговору с английским послом лордом Литтоном, которого маркиз де Мустье заглазно именовал не иначе, как «английским бульдогом» за его вечно насупленный вид и брыластые щёки. Игнатьев и лорд Литтон, встретившись на новогоднем обеде в английском посольстве, вновь заговорили о намерениях России относительно Турции.
— Споры и разногласия среди моих константинопольских коллег, равно как и среди членов лондонского кабинета, возникают лишь при обсуждении двух неприятных моментов, — сказал Генри Литтон, — а именно: намерения России в самом скором времени объявить Порте войну и завладеть Константинополем, и её намерения завладеть ими когда-нибудь. В первое я совершенно не верю и нимало не сомневаюсь во втором.
Николай Павлович решительно отверг «первый момент».
— Ваше сиятельство, вы и ваше правительство должны быть бесспорно уверены в следующем: Россия более искренне, чем любая другая европейская держава, желает сохранения своих добрососедских отношений с Турцией. А что касается будущего столицы турецкой империи, то я могу лишь склонить голову перед вашей прозорливостью.
— Благодарю, коллега, за столь честный, краткий и лестный для меня ответ, — вежливо осклабился лорд Литтон. — Лично я не устаю внушать нашим политикам, что наименее цивилизованная из европейских стран Россия также является самой молодой из этих стран, и ощущение молодости придаёт ей уверенность в будущем и терпеливость к настоящему; в то время, как другие государства, зная, что в своих исторических судьбах они уже достигли вершины, держатся за настоящее, за status guo по совсем другой причине.
— Я глубоко тронут вашей мудрой оценкой молодой российской государственности и крайне признателен за столь оптимистичный взгляд на её исторический потенциал, — с искренним воодушевлением и самым почтительным образом выразил своё отношение к словам английского посланника Игнатьев. — Я хорошо помню ваше восхитительное выражение, сказанное в отношение России нашему французскому коллеге.
