— Какое? — полюбопытствовал лорд Литтон.
— Надежда в одном случае даёт то же производное, что страх в другом.
— А, да! — воскликнул английский посланник, — это моя фраза.
— Она отточена, как лезвие клинка! — с жаром ответил Николай Павлович, хорошо помня о том, что сэр Генри Бульвер-Литтон считает себя литератором и ценит ясность мысли, заострённую до блеска.
Польщённый его похвалой англичанин расплылся в улыбке.
— Говорить с вами одно удовольствие, и удовольствие это, поверьте, было бы значительно большим и бесспорно искренним, если бы не скрытые шипы в букете наших политических пристрастий.
Игнатьев отвечал ему с дипломатической любезностью.
— Ваше достоинство посла и несомненный талант беллетриста просто обязывают хоть в какой-то мере соответствовать вам в разговоре, хотя в споре о проливах и естественном праве России беспрепятственно пользоваться ими в своих интересах, я никогда не соглашусь на роль бесстрастного статиста или же актёра, произносящего единственную фразу: «Кушать подано».
Сэр Генри Бульвер-Литтон удивлённо вскинул бровь.
— Но есть ведь и вторые роли в пьесе! Зачем же так драматизировать, — он сделал лёгкий жест рукой, как бы роняя что-то на пол. — Актёр должен уметь поднять себя, поднять любую свою роль на высочайший уровень искусства, пусть даже эта роль ему ужасно неприятна, но режиссура, постановка сцены, особенно в театре п о л и т и ч е с к о м, — сказал он с вкрадчиво-усмешливой гримасой, — доверяется не сразу и не всем. Об этом должно помнить и не забывать.
Николай Павлович понял, к чему клонит англичанин. С появлением нового русского посла в Константинополе резко нарушилось дипломатическое status guo, и это раздражало многих. Чрезвычайно. Всякая «случайность», исходившая от нового российского посла в решении румынского и критского вопросов, тем более, «случайность» полемического толка, заставляла его западных коллег серьёзно рисковать утратой своего положения при дворе Абдул-Азиса. Наиболее болезненно воспринимал угрозу потери влияния на падишаха именно сэр Генри Бульвер-Литтон, всячески пытавшийся теперь это влияние усилить.
Глава XVI
После смерти своего царственного брата Абдул-Азис в торжественном атти-шерифе обещал народу продолжение реформ, начатых его предшественником. Он освободил из тюрем политических преступников, ещё вчера грозивших перерезать всех «собак», обгадивших святой престол Османов, вдвое увеличил тиражи газет, печатавших статьи о благотворности его нововведений, и стал приветствовать развитие наук. Стремясь придать Стамбулу европейский лоск, воспринимаемый им как дамские перчатки, зонтики и туфли на высоком каблуке, он высочайше позволил книжным магазинам торговать французскими романами, в которых женщины, изведавшие силу вожделения, сжигаемые похотью во всякую минуту своей жизни, сводили пламенных любовников с ума, ввергали юношей и дряхлых старцев в грех, в убийственную круговерть супружеских измен, бесстыдных и разнузданных соитий; в бессмыслицу телесных содроганий, светской лжи и гнусных преступлений, чем, несомненно, оскорбляли чувства правоверных мусульман, приученных к тому, что женщина служит мужчине, а никак не мужчина — её прихотям. Это также верно, как и то, что молитва езан читается на восходе, эйлек в полдень, а на закате — акшам.
Желая соответствовать образу просвещённого монарха, истинного европейца, Абдул-Азис обещал распустить свой гарем, но всенародные обещания для того и даются, чтобы их выполнения ждали, а вовсе не ради их скорейшего осуществления.
Немногочисленные реформы, проводимые им с помощью великого везира Аали-паши, обусловливались прежде всего нехваткой денег и никак не затрагивали интересов простых граждан. Народ платил двойные подати, нёс всевозможные повинности, а чиновники взятками и поборами многократно увеличивали положенное им от казны содержание. Губернаторы грабили налево и направо, опустошая кошельки несчастных обывателей и закрома империи. Провинция голодала, в столице шёл разгул. Набрав денег под проценты, поскольку в казне было пусто, Абдул-Азис воскликнул «Отныне я стал царствовать!» и тут же пустился в такие траты, в такой дикий разгул, что его царским пирам и попойкам счёт уже никто не вёл, только кредиторы довольно потирали руки в предвкушении гигантских барышей. Закрутилась вакханалия безумств и мусульманской деспотии: падишах был большой охотник до увеселений. Он завёл себе огромный женский хор, назвав его «дамской капеллой», уродцев, карликов, шутов. С детства увлекаясь петушиными боями, награждал победителей учреждёнными для этой цели орденами. Делами государства он почти не занимался. Страной правили любимчики, которые сменялись им без всяких объяснений. Турки угрюмо шутили: «Нами правит не султан, а его гарем». А гарем это две непримиримых, вечно враждующих между собой партии: партии белых евнухов и партии чёрных. Гарем это ложь, безделье, скука, пресыщенность и жажда удовольствий, скаредность и мотовство, зависть и обыденная мстительность, интриги, ссоры, повторение того, что было сто, и триста лет назад, вплоть до потопа и конца света. А конец света он ведь близок, об этом вам любой молла в мечети скажет, любой старик в кофейне подтвердит, что перед концом света сынам севера будут помогать жёлтые люди. Они покорят Константинополь, Каир и Дамаск. Против них выступит Махди, за ним придёт Даджал: он напоит мир чувственностью, а тела — страстью. Тогда Аллах пошлёт в Иерусалим Иисуса с мечом. Иисус истребит всё войско Даджала, и выйдут Гоги и Магоги, запертые в хребтах гор, и земля захлебнётся от крови. И смерти люди станут ждать как избавления. И тогда начнётся конец света. С небес раздастся звук трубы и всё полетит вверх тормашками. Светила померкнут, звёзды осыпятся. Мужья бросят жён, дети родителей, матери младенцев. Затем снова зазвучит труба — труба Азраила! — и смерть пожрёт всех. По третьему звуку трубы умрёт и ангел смерти. Останется один Аллах. И повелит он: «Выйти живому тому, что мертво, и тому, что мертво, из живого» И люди восстанут из праха. Вся Вселенная загорится необычным светом, и неисчислимые сонмы людей рекою потекут на Страшный суд. Не зря на горе Гира, что возле Мекки, Аллах передал пророку Муххамеду священную книгу Коран — точную копию небесного, хранящегося у самого Бога, чьи ангелы сотворены из огня, а люди из глины. Но турецкая знать: беи, паши, придворная челядь, сановники и фавориты, слышавшие в детстве от своих бородатых дедов про конец света, да со временем забывшие о том, что «всё полетит вверх тормашками» и люди «потекут на Страшный суд», азартно возводили новые дворцы, беря пример со своего владыки, и, осыпанные золотом английских и французских банков, возвращать которое они не собирались, пополняли, глядя на него, свои огромные гаремы. Их сыновья рвались в Париж, в столицу шумного разврата, где прожигали свою жизнь в неимоверно-бурных развлечениях. Куртизанки во Франции были всегда, но моду на них среди французской знати и высшего сословия Европы ввёл король Луи Наполеон III, сравнивший женщину с послеобеденной сигарой. «Дамы с камелиями» особенно не обижались, разве что ещё наглее играли на чувствах обласканных ими безумцев, из числа аристократов и дельцов, распоряжаясь их деньгами и фамильным достоянием.
