Ни посол, ни его помощники, своих мест в застолье не имели. По старинному русскому обычаю, они гостеприимно обходили приглашённых, раскланивались, улыбались, справлялись о здоровье, рассыпали комплименты, рассказывали анекдоты, шушукались (не без того), стоя в сторонке с нужными людьми, сердечно пожимали руки, выслушивали сплетни, припадали к дамским ручкам, безобидно флиртовали, дабы соблюсти благопристойность и не навлечь на себя чью-либо злобу. Они следили за новыми лицами, ничуть не сомневаясь в том, что где-то эти рожи они уже видели, приносили уверения в своём глубоком уважении, обещали помогать и делать всё возможное для укрепления взаимной дружбы, восхищались чужими заслугами, сочувствовали бедственному положению, с радостью хватаясь за любой предлог, чтобы уклониться от беседы «со слезой», безошибочно определяли тех, чьи сердца пылали честолюбием, а более того — страстью к наживе, вручали им свои визитки, обговаривали встречи (зачастую тайные), с величайшей признательностью принимали благодарность (иногда в виде пустяшного презента), и вновь рассыпались в любезностях, проявляя выучку и ловкость великосветских щёголей.
Ещё с давних дней своего пребывания в Хиве и Бухаре Игнатьев прекрасно усвоил, что на Востоке, будь то Азия или Китай, внешней стороне любого действа и церемониала придаётся неимоверно большое значение, и умел произвести незабываемое впечатление. Тем более, если он вознамерился стать в Турции вторым человеком после падишаха, всесильным российским вельможей. Уже кое-кто из турецких министров именовал его не иначе, как Игнат-пашой, благо, что личные секретари высокопоставленных чиновников набирались из глухонемых, дабы те не имели возможности разглашать их секреты. Да и как им ещё называть посланника России, если владыка мусульман, солнцеликий Абдул-Азис, и тот не раз признавался великому везиру, что ни от кого не получал лучшего совета, чем от русского посла. И это не могло не радовать. Николай Павлович оказался вполне подготовленным к тому, чтобы говорить с султаном на любую тему, раскрывая её в узком, сугубо турецком аспекте. В то же время он способен был анализировать происходящие в Турции процессы с той бесподобной прозорливостью, которая проливала свет на будущность, как самой Порты, так и подвластных ей в течение пяти столетий арабских, балканских и кавказских народов, вплоть до сопредельных.
— Через сто лет, — говорил он султану, — арабский мир будет в самом центре политических событий.
-Жаль, что мы не доживём до этих лет, — с усмешкой отвечал Абдул-Азис, поражаясь неизъяснимой по своей глубине интуиции русского посла и неизменно восторгаясь тем, что у него было в достатке смелости отвечать на острые вопросы, жить и поступать так, как он считал нужным, исходя из чувства долга, и любви к ближним. Но больше всего Абдул-Азиса изумляла его способность говорить без тени раздражения, когда, казалось бы, надо кричать, сверкать глазами и скандалить. Игнатьев обладал очень приятным, завораживающего тембра, голосом, которому, возможно, в сочетании с редким умом и потрясающей благожелательностью, он и был обязан своим редким личным обаянием.
— Без денег, но богат — душой и сердцем, — говорил он об Игнатьеве своему восьмилетнему сыну Юсуфу Иззедину, к которому стал относиться ещё трепетней после того, как в семье Николая Павловича произошло горе. — С ним приятно иметь дело. Славный человек. — Абдул-Азис помнил и не забывал: это русский посол открыл ему глаза на то, что Восточный вопрос затрагивает жизненные интересы всех великих держав, а не только лишь России.
А зал торжественных собраний уже наполнился людьми.
Лично проследив за сервировкой столов и наказав секретарям посольства вплотную заняться гостями, центральными фигурами среди которых были: вселенский патриарх Григорий VI в благочинном окружении шести митрополитов и четырёх епископов, и константинопольский католикос всех армян Матеос I, милостиво беседовавший с преосвященным Азарианом, подписавшим секретный Протокол с французами, Игнатьев пошептался со своим военным атташе, и посоветовал тому почаще привлекать к своей работе Константина Николаевича Леонтьева.
— Мало того, что он на редкость смелый человек, обладающий недюжинным умом, он, ко всему прочему, блистательно умеет находить общий язык со всеми — от европейских дипломатов и турецких чиновников до польских революционных эмигрантов, и албанских разбойников.
— Головорезов мне как раз и не хватает, — усмехнулся полковник Франкини, маскируя свою озабоченность очередным секретным делом намеренно шутливой интонацией.
А шептались они о шифровке, пришедшей из Генштаба: нужно было срочно раздобыть новый секретный код броненосного флота султана.
Всякий разведчик знает: чтобы увидеть луну, не обязательно смотреть на небо.
Когда все приглашённые собрались в общем зале, Игнатьев обратился к ним с короткой речью, сразу же предупредив, что вовсе не намерен утомлять их собственным ораторским искусством. Глядя на лица гостей, такие разные и, вместе с тем, во многом близкие ему своей приверженностью к русской государственности, он сердечно поблагодарил их за существенную помощь российской дипломатии в деле решения Восточного вопроса, пообещав рассматривать смелые и нужные для выполнения этой задачи инициативы, идущие от греков, сербов и болгар, а так же от армян и курдов.
— Мы будем использовать их со всею полнотой, распространяя по всем балканским странам, вплоть до княжества Чёрной Горы, и не чураясь применять их в Турции. — Николай Павлович был убеждён, что успех составленной им для себя программы непременно будет обеспечен, если он правильно определит круг своих единомышленников среди турецких христиан, будь они монофизиты, как армяне, или униаты, как немалое число молодых греков и болгар, загнанных в тиски католицизма по немощи своей и маловерию. Он делал всё, чтобы в его неутомимой пропаганде идей панславизма, в силе и решительности проведения их в жизнь, равно, как и в серьёзном намерении России благосклонно выделять необходимые средства для обучения славянской молодёжи в лучших своих университетах, ни у кого не возникло ни малейшего сомнения. Вкратце поделившись с гостями своим дипломатическим опытом, Николай Павлович многозначительно сказал:
— С «принципами» и «приличиями» надо поступать столь же вольно, как это проделывает ветер, сметая пыль с дороги.
После этих слов публика пришла в неописуемый восторг. Особенно рукоплескали дамы.
— Браво!
Игнатьев слегка поклонился в их сторону.
— Меня за это часто осуждают, но кто осуждает? — задался он жгучим вопросом и, как бы загоревшись от него, с жаром воскликнул. — Лицемеры! Которым нравится кудахтать по любому поводу. Ах, ах, ах! Или они не знают, что есть два вида политики, как два типа развратников: одни не скрывают своих естественных пороков, а другие предаются им за ширмой!
В зале послышался гул одобрения.
Патриарх перекрестился.
Прибыв в Турцию и зная о церковном расколе, произошедшем между болгарами и греками пять лет назад, Игнатьев поставил себе ни за что не связываться с духовенством, но вместе с последней почтой он получил прямое указание Государя Императора добиваться от греческой патриархии уступок для болгар. А коли так, не его дело выяснять, кто прав, кто виноват; его посольская задача укрепить позиции России на Балканском Востоке, а заодно спрогнозировать её дальнейшие действия, прозревая будущее османской империи, которая всё чаще представлялась ему глухой калиткой с железным кольцом: стучи не стучи, но, если в доме никого нет, тебе ответят лишь одни дворовые собаки.
