— …каким-то французом, — сказал Николай Дмитриевич с лёгкой отмашкой руки, показывая тем самым, что ему решительно нет никакого дела ни до смертельных поединков, ни до скудоумных авторов тех правил, что высокопарно именуются «неписаными».
— …графом Шатовильяром почти сорок лет назад.
— В тысяча восемьсот… — драгоман сбился в подсчёте и поднёс руку к затылку, сразу уподобившись мастеровому, озадаченному сложным чертежом.
— …тридцать восьмом году, — сказал Николай Павлович, придя ему на помощь.
— Но дуэлянт должен уметь стрелять без промаха! Иначе, — Макеев развёл руками, — ему крышка.
— Несомненно! — ответил Игнатьев. — Примеров тому много.
— Вы имеете в виду смерть Грибоедова?
— Да разве он один? — вопросом на вопрос откликнулся Николай Павлович. — На послов давно идёт охота.
— А Вам не угрожают? — спросил Николай Дмитриевич с хорошо читаемой тревогой в голосе. — Убийством или же расправой?
— Угрожают, — невозмутимо произнёс Игнатьев, словно речь шла о чём-то хорошо известном им обоим, давно наскучившем и, вроде даже, лишнем.
— Наверно черкесы?
— Не только.
— Поляки?
— Может и они, — пожал плечами Николай Павлович и равнодушно добавил: — Какой-то Центральный революционный комитет.
— И как же Вы, — замялся драгоман, — воспринимаете угрозы?
— Без тени страха или ужаса в лице, — нисколько не рисуясь, спокойно ответил Игнатьев. — Волков бояться — в лес не ходить. Это, во-первых. А во-вторых, — проговорил он следом, — не смерть страшна, а собственная трусость.
— А если угрозу исполнят?
— Значит, так тому и быть.
— Вы хладнокровны как великий человек! — воскликнул Николай Дмитриевич таким тоном, словно он был скульптор, загоревшийся желанием изваять в полный рост фигуру монстра, начисто лишённого вполне естественного для любого человека страха смерти. — Я поражаюсь Вашей выдержке и мужеству.
— Благодарю за комплимент, — отозвался Игнатьев. — Но моей заслуги в этом мало. На всё воля Божия. Это я к тому, что Господь всё устраивает лучше нас и на пользу нам. Не имей я своего подхода к решению Восточного вопроса, я не оказался бы здесь, в Константинополе, на переднем крае той борьбы, которую ведёт Россия с европейскими державами.
— Иными словами, — медленно заговорил Макеев, словно взбирался по крутой лестнице Галатской башни, дабы увидеть весь Константинополь, — не полюби Лермонтов Кавказ, не закали он себя в кровавых стычках с горцами, ещё неизвестно, развился бы его гений в той мере, в какой мы его представляем себе.
— Думаю, так, — согласился с ним Николай Павлович, радуясь тому, что с первых дней знакомства и сотрудничества обнаружил в своём первом драгомане замечательную личность, наделённую острым умом и не обольщённую мелким тщеславием.
Глава II
Январские балы закончились, но в свой приёмный день, в четверг, Игнатьев, как обычно, уделял время просителям и частным лицам, желавшим «личного общения» — по самым разным поводам. В посольстве настежь открывались двери, и всякий, с улицы, имел возможность повидаться с Николаем Павловичем, а то и прошение подать по сугубо сложным, «заковыристым» делам. Он вообще старался быть доступным, так как искренне считал, что лишь таким путём можно добиться нужных ему сведений. Вплоть до особых — секретных. К тому же, многолюдство посетителей говорило о том, что Русская миссия заметно поднялась в своём значении и положение её начальника изрядное. Доверие православных к нему было полное и он с радостью сообщал жене, что у него отбоя нет от приходящих за советами.
— Лучше скажи, за деньгами, — отзывалась Екатерина Леонидовна, хорошо осведомлённая о щедрости мужа, готового отдать последнее, лишь бы проситель остался доволен. Милосердие это его талант. В этом он действительно достиг совершенства, но надо бы и о семье подумать. Она и гордится своим Колей, и пеняет ему иной раз, утверждая, что посланнику России не возбранено иметь репутацию человека редкого ума и сердца, но выглядеть в глазах османов простофилей — с душой нараспашку, это уже чересчур.
Николай Павлович вздыхал. Катя права. Денег у посланника нет ни гроша. Всё, чем он располагает, это скудные ассигнования (в самом нищенском размере) для ежедневных мидовских предназначений. Собственных средств не хватает на действенную помощь страждущему, ж и в о м у человеку, попавшему в беду единоверцу. Это его боль, его сердечная заноза. Игнатьев готов был уделить «что мог» и на восстановление Гроба Господня в Иерусалиме, и на ремонт посольской церкви (из своего кармана), но лепта его едва ли могла подвигнуть серьёзное, большое предприятие, задуманное с похвальной ревностью, несоразмерно с имеющимися средствами.
Порой он не знал, куда деваться, от приходящих в его адрес писем — жалобно-слёзных и одновременно нахраписто-жёстких, просительных и прожектёрских. Их было не одно и не два — секретари носили их мешками.
С каким удовольствием Николай Павлович объявил бы каждому десятому корреспонденту о его незнании местных обстоятельств и существующих установлений, но опыт выучил молчать. Игнатьев часто раскаивался в том, что сказал лишнее, и никогда не жалел о том, что не договорил чего-нибудь. Его откровенность и чистосердечие часто бывали опасными среди тех хитросплетений, между которыми ему выпало вращаться. Беда состояла в том, что откровение воспринималось многими его коллегами, как хитрость, доверчивость именовалась глупостью, а чистосердечные признания вызывали сомнение в их искренности, заставляя думать о коварстве. И здесь ничего не изменишь. Люди держатся своих воззрений, им трудно доказать что-либо. Даже родной отец пеняет ему в письмах, мол, для чего нужны Амур и Уссурийский край? Мороки с ними много. Но о какой мороке может идти речь, если Уссурийский край, отошедший к России по Айгунскому трактату, подписанному Николаем Павловичем в Пекине, сам прокормиться может: он в десятки раз богаче любой русской губернии. Но богатство глупому не в пользу, то есть нынешней администрации, ничего не делающей для оживления края.
Игнатьев тряхнул головой: и как это у нас людей к месту, по способностям, подбирать не выучатся! Воистину, там, где нужны бараны, дельным людям места нет.
«Эх, — подумал Николай Павлович, мысленно беседуя с отцом, — пусть меня назначат генерал-губернатором Восточной Сибири! Я покажу, что из подобного края, можно, при Божьей помощи, сделать. (Авось неудача завянет и «окислится», как говорят китайцы).
Буря унялась, но ветер дул сильный, холодный.
Фотографический снимок жены в окружении детей удался. Его сделал известный константинопольский фотограф Кеворк Абдулла Фререрс, местный армянин, который вместе с двумя своими братьями держал студию в Пере, по соседству с английским посольством. Абдул-Азису в своё время так понравился собственный фотопортрет, сделанный старшим из братьев, что он тотчас поощрил его званием придворного «художника» и высочайше позволил представляться не иначе, как «фотограф султана». Когда Игнатьев прибыл в Константинополь в качестве посланника, Кеворк нижайше просил позировать ему и сделал два фотографических снимка в разных ракурсах. На одном, наиболее удачном, Николай Павлович выглядел довольно импозантно: усы нафабрены, концы заострены. На шее бабочка и руки вперекрест. Глаза едва заметно скосил вбок. У него уже был один дагерротип, сделанный фотографом их императорских Величеств Г. Деньером в Петербурге. На нём изображён молодой генерал с высоким лбом и трогательной ямочкой на подбородке. Он в эполетах, с аксельбантом, держит в левой руке книгу, а большой палец правой заложен за полу мундира.
