Дмитрий Алексеевич грустно усмехнулся.
— Что-что, а забегать наперед, выдавать желаемое за действительное, господа журналисты умеют. Реформы идут, но с трудом. Казна прижимиста донельзя.
— И это в то время, когда вот-вот разразится война! — с возмущением сказал Николай Павлович. — На днях я разговаривал с английским финансистом Редфильдом, здешним банкиром, человеком умным, ловким, как иной глава правительства. Он удивил меня знанием всех наших проблем и слабостей, особенностей нашей администрации и бюрократии, наших несметных богатств и непочатых возможностей. А в заключение беседы прямо заявил:
— Пока ваши финансы будут находиться в руках таких дедов, как барон Штиглиц, и зависеть от таких ослов, как Рейтерн и Грейг, то, поверьте мне, толку не будет. — При этом у него было такое выражение лица, с каким только к покойнику входить.
— А если финансы попадут в руки грамотного и энергического человека, — спросил его я, — что тогда?
— Положение будет исправлено в два года, а в пять вы сделаетесь одним из богатейших государств в Европе по бюджету, — ответил он мне без заминки.
— Редфильд еврей?
— Бе бо еврей, как говорил Нестор про греков.
Миновав загородный дом германского посла, они дошли до гостиницы Лаваля, находившейся на полпути к Константинополю, и повернули назад.
— Я настолько сдружился с султаном, что он посетил меня лично! — не без гордости за свой дипломатический успех продолжил разговор Николай Павлович. — С тех пор, как в Пере выстроен дворец российского посольства, впервые в него вступил турецкий повелитель. А это, смею Вас уверить, невероятный, беспримерный случай! Мои коллеги чуть не лопнули от зависти. Я имею в виду западных послов. С тех пор, как существует Турция, ничего подобного не было. Владыка османской империи, наместник Аллаха на земле, по чужим домам не ходит. Он принимает у себя!
— Это закон?
— Закон. Тем паче, он не должен входить в дом христианина.
— Не может снизойти?
— Не вправе.
— Вот ведь как, — удивился Милютин и взглянул так, словно видел собеседника впервые.
— Я закатил тогда роскошный бал, — ударился в воспоминания Игнатьев. — Приглашённых было больше тысячи. А трудность устройства таких вечеров состоит в том, что ни знающей прислуги, ни мастеровых у меня нет.
Был неплохой повар, француз, но он оказался масоном.
Дмитрий Алексеевич опешил.
— В хороших были вы руках! Ведь он же мог вас отравить.
— Прежде всего, султана, — уточнил Николай Павлович. — И тогда уж точно — война на всех фронтах.
— Вы повара уволили?
— В два счёта! — мотнул головой Николай Павлович, увлекаясь собственным рассказом. — Наша беда состоит ещё в том, что метрдотель у нас свой, но плохой. Мой камердинер Дмитрий. Опять же, лучшего здесь нет. У других — привозные. Зато музыка была чудесная. Я сам подобрал музыкантов из двух театральных оркестров, а обычного хора не взял. Экономия. Освещение — вдвое больше прежних лет. Лестницу убрали — шик и блеск, буфет самый отличный: фасонистый. Для курящих, в особенности для турок, были устроены две комнаты, в которых беспрестанно подавались трубки, сигары, папиросы и кофе а ля турке; прислуга в этих комнатах была одета по-турецки. В приёмных — дюжина лакеев. Все, как один, — в великолепных ливреях. Ещё лучше удался ужин. Ело и пило немилосердно шестьсот человек, столы ломились от закусок; всего было в избытке. Ужинали в двух местах одновременно: сидя — в бильярдной зале, откуда бильярд был вынесен, и стоя — за нескончаемо длинным столом в галерее, убранной в виде зимнего сада, с китайским освещением. Эффект был огромный. В городе только и разговора, что об этом празднестве в русском дворце. Сравнивают с каким-то давним праздником, данным бароном Строгановым, и говорят, не мне, конечно, что с тех пор ничего подобного не было. Одним словом, пыли напустил я много.
— Задали «фуку», как говорит ваш батюшка?
— Задал! — со смехом подтвердил Игнатьев и заговорил о существенной разнице между представительством генерал-губернатора и посланника.
— И в чём же она состоит? — склонил голову Милютин.
Николай Павлович не стал тянуть с ответом.
— Разница та, что своим не следовало бы пыль в глаза пускать, тогда как дипломация на Востоке без пыли большой и густой — просто немыслима. Генерал-губернатор один в своём роде, его местопребывание в городе, и ему не с кем из-за чести мундира и парадной славы конкурировать. Посланник же, в глазах восточного народа и западных коллег, обязан не пожалеть ни сил, ни средств, ни единой полушки из данного ему казённого содержания, чтобы не уронить внешнего блеска своего представительства. Для генерал-губернатора блеск — есть дело личного тщеславия, а для посланника — народной гордости. Можно, если угодно, продолжать эту параллель до бесконечности. — Он весело блеснул зубами: — главное, Абдул-Азис в восторге. Мне донесли, что он собрал членов правительства и громогласно заявил, что я истинный его благоприятель и говорю ему одну лишь правду.
— И в чём же она состоит? — поинтересовался Дмитрий Алексеевич. — Мне, право слово, любопытно.
— Я говорю, что надо жить своим умом, быть у себя хозяином. Хватит слушать западных дельцов, морочащих голову Турции. Шила в мешке не утаишь. А на вечере я обратился к нему и сказал: «Ваше величество, я себе никогда не позволю, как другие посланники, настаивать на избрании такого-то и другого лица в верховные везиры или же министры. Падишах должен сам распределять должности в правительстве по своему усмотрению».
— Такая речь не может не понравиться, — заметил военный министр.
— Я на это и рассчитывал, — проговорил Игнатьев. — Но самое смешное состоит в том, что германский и австрийский послы выражали мне признательность за то, что я утёр нос и французам, и британцам.
— Если я вас верно понял, дать хороший бал всё равно, что выиграть сражение, — после краткого раздумья отозвался военный министр.
— В определённом смысле, да, — кивнул Николай Павлович, радуясь тому, что Дмитрий Алексеевич понял его верно. — Я с умыслом отложил свой бал на пять дней позже французского и задавил его пышностью. Дополнительная трудность состояла в том, что при моих многосторонних занятиях, определённых службой, нелегко было мне обо всём позаботиться своевременно, да ещё пробегать по комнатам дня два кряду, простоять на бале с девяти часов вечера (приезжают так рано одни турки) до пяти тридцати утра, когда танцы закончились. После ужина дамы выбирали меня и падишаха в котильон. Абдул-Азис позже признавался, что дамы затанцевали его до издыхания. Катя моя была хозяйкой бала. Какой-то бедуин (из гвардии султана) глаз с неё не спускал, так что труда стоило его отогнать и урезонить. Падишах привёл на бал всех своих приближённых и выборных телохранителей в оригинальных народных костюмах, среди которых выделялся красавец черкес по имени Хасан, молочный брат третьей жены Абдул-Азиса. Князь Церетелев, наводивший о нём справки, сообщил, что брат султанши крайне вспыльчив, драчлив и скандален, но предан падишаху, как собака. Я думаю, что Абдул-Азис ценит это и не зря держит его в своей свите. — Николай Павлович минуты две шёл молча, затем вернулся к своему рассказу. — Не прошло и пяти дней, как в здешних журналах появились хвалебные статьи в пользу русского посольства и генеральши Игнатьевой. Жена была сконфужена и покраснела сильно, когда прочла статью. Она уже привыкла, что газеты врут и часто измышляют вздор. Ей обидно за меня, а мне смешно становится при мысли, до какой степени можно эксплуатировать имя: сделали из меня, — человека смирного, тихого, жаждущего сажать свекловицу в Киевской губернии, — какого-то людоеда, шовиниста до мозга костей, и никого теперь не разуверить! Какой журнал, еженедельник ни открой, везде, считай, одно и то же: генерал Игнатьев! Генерал Игнатьев! Видно, солоно я им пришёлся. Другое дело, что, будучи честным слугою Отечеству, а не наёмником и проходимцем, я не скрою йоты из того, что вижу и чувствую по делам, мне порученным. Мои отчёты — моя исповедь. И, видит Бог, в Болгарском церковном вопросе я сделал всё человечески-возможное, чтобы сохранить Православие и решить дело мирно. Авось, когда-нибудь труды мои будут оценены и не пропадут даром, — он отмахнулся от какой-то мошки, мелькавшей у него перед глазами, и вздохнул. — Сказать по совести, балы мне надоели. Когда много слуг и гостей в доме, хозяева остаются внакладе: голова кругом идёт. Катя моя говорит, что мудрено, чтобы голова не закружилась, когда видишь, что играешь роль, — в малом, конечно, виде, — каких-то коронованных особ. Одно несомненно, что наш брат никогда в своём Отечестве таким почётом, вниманием и общим решпектом пользоваться не будет, как мы теперь здесь. Хотя меня, сказать по чести, с Китая и Сибири ничем не удивишь. В субботу мы присутствовали на бал-маскараде, данном под моим покровительством, в пользу православного квартала, сильно пострадавшего от холеры и пожаров. Сборы были в три раза больше, чем в прежние годы. Бал проходил во французском театре. Масок было множество, и жена сначала пугалась, но потом сама попросила меня свести вниз, в толпу. Когда мы прибыли в театр, нас встречали триумфальным маршем. Все расступились, а мы — я держал Катю под руку — раскланивались в обе стороны. Но это так, — шевельнул пальцами Игнатьев, — суета сует и всяческая суета.
