Он уже не стал говорить о том, как ему осточертели эти турецкие паши, министры и коллеги дипломаты, а ещё, конечно, соглядатаи, шпионы и доносчики! Они кругом, они повсюду с ним, они его неотрываемая тень. От этого свихнуться можно!
Они шли по берегу Босфора в сторону видневшегося вдалеке мыса. Солнечный свет невольно заставлял щурить глаза.
— Вам совершенно необходимо побывать в Петербурге, — выслушав его, посоветовал Милютин. — Приятели из МИДа сообщили мне, что Стремоухов будто бы подкапывается всячески, желая заместить Вас здесь, в Константинополе.
— Да пусть себе! — сказал Николай Павлович. — Если я стану тратить силы и здоровье на бесполезную борьбу с внутренними интригами, то через несколько лет уже никуда не буду годиться. При всём сознании моего ничтожества, я твёрдо убеждён, что, когда на Руси понадобятся люди, а не пешки, настанет мой черёд. А что касается Стремоухова, так он, бедняга, спит и видит, чтоб поймать меня впросак. Но я пока что обхожу его ловушки.
— Жаль, если ему это удастся.
— Бог не попустит, свинья не съест. Против своих убеждений я никогда не действовал и действовать не буду. Я могу ошибаться, обстоятельства могут изменить мой образ мыслей, но теперь менять здесь ту политику, которой я следовал, считаю вредным для России. Исходя из этого, я не узнаю князя Горчакова. В министерстве иностранных дел не видят приближающуюся опасность, а именно: нападения Германии на нас. Слупив с Франции огромнейшую контрибуцию, она прикопит двести или триста миллионов талеров и подготовится к войне.
— А в правительстве, — с досадой сказал Дмитрий Алексеевич, — палец о палец не бьют, чтобы усилить армию и предотвратить беду.
— Хотел бы я узнать, чем головы у них забиты?
— Да всё тем же: личной выгодой.
— Совестно уйти в минуту опасности, а я сейчас чувствую поползновение проситься вон из Константинополя. Заниматься водотолчением, когда чувствуешь, что можешь сделать многое, но что связан по рукам и ногам, неся ответственность за тупоумие других — неимоверно тяжело и часто не по силам, — с горячностью проговорил Игнатьев. — Делайте со мною, что хотите, но я вижу, нутром чую: измена вкралась в царский двор, в самоё сердцевину управления державой! Мне постоянно кажется, что кое-кто в правительстве умышленно ведёт нас к позору и гибели. Одно меня выносит и поддерживает: убеждение в помощи Божьей, в удали русской и в будущности русского народа. Чтобы враги наши ни затевали, а на нашей улице будет праздник. Кстати, мы и на Босфоре не теряем случая подражать отечественным демонстрациям в честь дружбы России с Америкой. Корвет под звёздно-полосатым флагом прибыл в Дарданеллы дней пять тому назад и был оставлен в карантине. Мой здешний приятель Джордж Генри Бокер, министр-резидент Соединённых Штатов, попросил меня о помощи, и я помог ему провести корабль в Константинополь. За это он пообещал, что команда корвета и всё американское посольство примут участие в праздновании нами тридцатого августа дня тезоименитства государя императора. На следующий день я дал обед в честь Бокера и моряков. Погода стояла хорошая, мы развернули большую палатку и смогли принять в Буюк-Дере сто двадцать человек. Вечером был фейерверк, оркестр играл русскую музыку.
— Отлично! — промолвил Милютин. — Вы вновь дали понять своим коллегам, кто правит бал в Константинополе.
— Турки, англичане и французы были просто взбешены, — Игнатьев скромно улыбнулся. — А коли так, то не видать мне Петербурга, как своих ушей.
— Босфор не отпускает?
— Много дел. Да и нарочно могут не пустить. Интриги против нас в полном ходу. Румыны, поляки враждуют открыто. Австрийские газеты поливают меня грязью. Я уже задал головомойку нашим консулам за то, что за евреев и армян без толку вступаются: за их писак — без совести и чести! — поднимают голос.
— Непорядок, — повёл головой Дмитрий Алексеевич и обратился с вопросом. — Петербургские армяне утверждают, что их католикос превыше всех восточных патриархов, а уж тем более митрополитов и архиереев. Это вздор? Или на самом деле так?
— Конечно, вздор! — сказал Николай Павлович. — Церковь армянская древняя, да. С этим никто не спорит. Но первенство не у неё — у православных греков, римлян и антиохийцев. Так что, пусть они других на свой аршин не меряют.
— А что за статья была в «Голосе», ругающая Вас за «притеснение армян»? — вновь полюбопытствовал Милютин.
Игнатьев криво усмехнулся.
— Статья в «Голосе» мне хорошо известна. Мною преследовались поляки, перевозчики фальшивых ассигнаций, евреи, вывозящие молодых девушек в Константинополь, и подозрительные личности, пробирающиеся в Россию и в особенности в Закавказье. Мне донесли, что автор статьи — один из певчих миссии, сын бывшего Пажеского священника. Этот хлюст уже замечен был в Петербургских студенческих бучах. Я действительно предал суду редактора одной из армянских газет, постоянно поносившего действия русского правительства и осмелившегося утверждать, что по приказанию Николая I и ныне царствующего Государя различные духовные лица армянского вероисповедания и два католикоса, якобы, были отравлены. Чушь несусветная!
— Надо же, свинство какое! — возмутился военный министр.
-Таким людям от меня спуска не будет! — гневно произнёс Николай Павлович. — Кто затронет честь России, пусть пеняет на себя.
Милютин хмыкнул и покачал головой.
— Что происходит с армянами? Они что здесь, белены объелись? Ведь если завтра их возьмутся резать турки, куда они наладятся?
— В Россию! — ответил Игнатьев, — Правда, там их уже больше, чем татар в Москве, — он замолчал, но вскоре вновь заговорил. — В газетах Вы скоро прочтёте рассказ о спасении мною бедной черкесской девушки, принявшей православие, и запроданной было в султанский гарем. Я чуть с Абдул-Азисом не поссорился, но вырвал несчастную из когтей чёрных евнухов, освободив заодно из тюрьмы нескольких христиан, посаженных нарочно, для острастки. А теперь мне предстоит борьба с посланником английской королевы, небезызвестным Генри Эллиотом.
— Опасный противник? — поинтересовался военный министр.
— Маститый. Мне от него придётся плохо, но мысль о предстоящей схватке почти улыбается мне. Задор берёт и кровь играет. Всё равно, что на кулачный бой выходить!
— Мне близко это настроение, — признался Дмитрий Алексеевич, улыбнувшись краем губ.
Игнатьев подкрутил усы.
— Чем больше препятствий, тем яростней задор. Я как боевой конь — на огонь так и пру. Любо становится, когда дело кипит и предстоит борьба.
— Видно, не совсем ещё заездили, — с улыбкой подмигнул Милютин.
— Не совсем, — согласился с ним Николай Павлович. — Поборемся, посмотрим, чья возьмёт. Лишь бы в Петербурге не дурили, не бряцали оружием, а я дело до войны не доведу. В последней депеше моей я прямо заявил, что нам никогда не следует воевать с Турцией и что можно без этого достичь желанной цели.
— Каким образом?
