— Да здравствует император Александр!
Всё это происходило в трёх шагах от английского посольства и в двадцати — от французского.
— Ништо им, — посмеивался Дмитрий Скачков, не отходя от Николая Павловича ни на шаг.
Константинопольский патриарх отличился: слово, сказанное им, произвело сильное впечатление на присутствующих. Молебен прошёл на «ура»!
Европейские и местные газеты почти каждый день упоминали имя русского посла на своих первых страницах. И вот теперь, в преддверии Нового года, Игнатьев собрал у себя в кабинете основных своих помощников. Это были старший советник Нелидов Александр Иванович, второй секретарь князь Церетелев Алексей Николаевич и Генеральный консул Михаил Александрович Хитрово.
Стааля у Николая Павловича всё же забрали. Министерство направило его консулом в Штутгарт, а полковник Франкини ещё раньше был переведён в штаб кавказской армии на генеральскую должность. Константин Николаевич Леонтьев вышел в отставку, записался в беллетристы, жил неподалёку от Стамбула, на острове Халки, и время от времени наведывался в посольство, скучая по общению с Игнатьевым, Хитрово и князем Церетелевым. В последнем Константин Николаевич видел не просто умного и способного юношу, служившего при русской миссии в Турции, а именно героя… Героя веселого, счастливого и в высшей степени практического.
— В большом романе Церетелев вышел бы больше самим собою, — говорил Леонтьев, размышляя над характером нового сотрудника посольства, в которого почти влюбился при первых же встречах и беседах с ним. Екатерина Леонидовна считала, что такая красота, какой отмечен был Алексей Николаевич, для молодого человека ни к чему.
— Ему бы барышней родиться, — сказала она Леонтьеву, видя, что красота молодого грузина, мужественная и тонкая одновременно, его весёлость и неутомимая энергия, его отважный патриотизм, близкий сотрудникам посольства, оригинальные шутки, серьёзно-образованный ум и даже злость его языка, и некоторых его действий, совершенно пленили писателя.
— Не браните при нём Церетелева, — предупреждала Екатерина Леонидовна всех, забавно прыская от смеха.
Константин Николаевич хмурился. Он уже старел, часто хворал, думал о Страшном Суде. По его собственным словам, в нём прорезались черты одряхлевшего зверя, которому впору свернуться где-нибудь в углу и умереть безболезненно и мирно. А князь Церетелев был так молод, здоров и силён, хитёр и ловок до цинизма, любезен до неотразимости! А ещё он был по-печорински зол и язвителен. Ох, и натерпелся бы от него Кимон Эммануилович Аргиропуло, доведись ему служить под началом нового секретаря! Но бывший студент посольства, пройдя игнатьевскую школу дипломатии, выказал себя дельным сотрудником и стал министром-резидентом в Черногории.
Обсудив в кругу своих помощников подробный план торжественных мероприятий, Игнатьев утвердил составленную смету всех затрат и, в очередной раз, поручил Дмитрию взять на себя обязанности метрдотеля.
Знакомый журналист из Будапешта сообщил, что австрийский император Франц Иосиф, его наследник и министры, люди мирные, но посланник венского правительства граф Зичи будет проводить иную «личную» политику.
«Вот результат поездки графа Дьюлы Андраши в Петербург и разговора его с князем Горчаковым! — воскликнул про себя Игнатьев и тут же усмехнулся, — у нас всегда была политика одна — государева! И другой быть не может. И никогда русская политика не была двойственной, в отличие от той, что по сей день проводит Австрия».
По мнению Николая Павловича, если с кем и можно было сравнить политику Вены, так это с миловидной дамой, лукавой и любвеобильной, спешно отвечающей восторженным согласием потешить свою похоть, как в королевском будуаре с его потайными дверями, так и на задворках царского двора. В той же, положим, конюшне. Тут она любой сестре своей могла дать фору, уподобясь крепкой разбитной бабёнке, которая — уж это точно! — не упустит случая закинуть на спину подол холщовой юбки, уступая натиску мужского естества. Иными словами, ничего нового или, тем более, странного, в таком поведении не было. Любой мало-мальски опытный ценитель женской красоты мог легко себе представить, что кроме жажды любви и несказанной доброты, выражаемых столь трогательным образом, кроется нечто другое. А сокрытым оставался всё тот же пресловутый и злосчастный династический расчёт: за трепет любовных объятий, который доступен лишь совершенной невинности, и за изысканные позы страстного до одури соития, получать ни с чем несравнимое чувство внезапного обогащения — обогащения золотом! Несметным, звонким, всемогущим! Лишь оно одно способно поражать женскую душу новизной и необычностью греховных ощущений, не отвращая от себя, и не пугая.
Чего всегда страшилась Австрия? Продешевить! Отсюда столько лжи в её словах, так много разночтенья в поведении.
По отношению к России она вела себя, как нимфоманка, легендарная Сафо, жрица лесбийской любви. Она сопровождала свои ласки изъявлениями радостного восхищения, что льстило самолюбию русских царей, позволявших ей распускать руки и безропотно относившихся к её постыдным притязаниям. Они вели себя так, словно не имели никакого понятия о содомском грехе, и, вследствие этого, не опасавшихся подвоха.
Ни Париж, ни Лондон, ни Берлин, одна лишь Вена умела довести самодержавную Россию до такой расслабленности и безропотности, что той ничего не оставалось, как разоблачиться догола, испытывая власть её горячих рук, сжимавших, трогавших, касавшихся и ещё больше распалявших страстное желание изведать феерическое удовольствие.
Только и скажешь, сокрушённо мотнув головой: «О, сердце! Сокровенное вместилище греха».
Увидев, каким успехом пользуется идея панславизма в России, Вена быстро поняла, о каком лакомом кусочке ей стоит позаботиться, чтобы он случайно не попал в руки Белграда.
Что касается Берлина, то отношения с ним складывались у столицы Австрии весьма непросто, ибо он вёл себя, как настоящий злобный деспот, несносный семейный тиран, нашпигованный ревностью, словно свиное сало чесноком. Берлин был несносен, имея характер Отто фон Бисмарка, который, слушая стенанья Вены, недовольно морщился.
— У меня и в мыслях не было обижать Вену и делать ей больно, — с циничной двусмысленностью заявил он князю Горчакову, когда тот упрекнул его в жестокости по отношению к своей несчастной пассии. — Просто мои чувства, некогда дружественные, переросли в любовные, а это, знаете ли, не одно и тоже. М-да...
Копя в душе сердечные обиды, Вена искренне надеялась, что вероятная война России с Турцией, к которой она подталкивала обе стороны всеми доступными ей средствами, сможет развлечь несносного ревнивца. С тех пор, как Австрия сдалась на милость победителя, короля Пруссии Вильгельма I, ей неизменно приходилось сдерживать свои любовные порывы, скрывать обиды, радости и, что греха таить, следить за каждым своим словом.
И с представителем Германии, и с представителем Австрии, у Игнатьева установились добрые, можно сказать, приятельские отношения. Николай Павлович вообще жил в ладу и миру со всем дипломатическим корпусом, справедливо избравшим его своим старшиной (дуайеном), за исключением разве британца, настроенного оппозиционно, хотя лично они и не ссорились.
