Доставляя Николая Павловича на своём посольском катере в Буюк-Дере, Генри Эллиот полюбопытствовал:
— Зачем вы сбиваете султана с избранного им пути больших реформ?
— А куда вы его хотите завести? К республике? К развалу Порты? К новой затяжной междоусобице с Россией? А может, вы ведёте его к диктатуре, когда английский парламент будет избирать тех, кто нужен ему в правительстве султана? Так прикажете вас понимать? — не одним, а целой дюжиной вопросов пригвоздил его Николай Павлович.
— Как хотите, так и понимайте! — дёрнул плечом англичанин, словно его смертельно ранили ножом, коварно подобравшись сзади. Он не терпел никакой критики: ни в адрес своего парламента, ни в свой собственный адрес. Будучи старше Игнатьева почти на двадцать лет, сэр Генри Эллиот довольно многое готов был претерпеть, выказывая мудрость пожилого дипломата, но только не такой, крайне обидный для его чувствительной натуры, всплеск чужих эмоций — дерзких по тону и по смыслу. И позволил их себе, можно сказать, юнец, профан в таких делах, как настоящая матёрая политика, обычный выскочка, пусть даже генерал, снискавший себе громкую известность.
Посол её величества заметно побледнел.
— Чем вздорно тешить себя массою упрёков, отягощённых предрассудками вражды, ответьте лучше на один простой вопрос: кто первым встал на сторону Североамериканских штатов и легкомысленно, с какой-то странною поспешностью, признал независимость государства, которое обязано своим существованием масонам?
— Российская империя, — выдержал его упорный взгляд Николай Павлович. — При Екатерине II.
— А с кем американцы воевали? — тоном школьного экзаменатора, лишённого иллюзий относительно его ума и мало-мальски обязательных познаний, допытывался Генри Эллиот, стараясь быть угрюмо-равнодушным.
— С Англией, — без промедления откликнулся Игнатьев. — С короной британской империи.
— Вот вам и ответ на ваш вопрос: отчего нет мира между нами? — гримаса недовольства придала лицу английского посла обиженное выражение. — Поддержи вы тогда нас в борьбе с американцами, мы по гроб жизни были бы обязаны вам сохранением своего мирового господства. Но Россия захотела ослабления наших позиций и неразумно в этом преуспела. Вот с той поры Англия и стала вредить России.
— Всегда и всюду, — уточнил Игнатьев. Постоянно.
— Согласитесь, это справедливо. Разве нет?
— В каком-то смысле, да.
— А коли в этом есть резон, так стоит ли, скажите, обижаться за нашу внешнюю политику, сугубо жёсткую по отношению к России?
— То есть, вы нам мстите?
— Не постыжусь ответить «да»!
— Ну, что ж, я благодарен вам за откровенность.
— Прежде всего, за науку, — счёл нужным уточнить сэр Генри Эллиот.
Николай Павлович кивнул; мол, за науку благодарность наособицу.
— В суете мирской мы как-то забываем про историю.
Посол её величества погрозил пальцем:
— Историю нам нужно помнить ежечасно, поскольку лишь она хранит в своём ларце ключи от потайных кулис того театра, что носит имя будущих времён.
Игнатьев благосклонно промолчал. Упорствовать в споре, равно, как и уступать, можно и нужно, но только строго до определённой черты.
Не сказать, чтобы они погрызлись, но поцапались.
Глава XIX
Нависшая над Перой дождевая туча, грозившая исторгнуть из себя единым ливневым потоком уйму воды, к удивлению встревоженных торговцев, спешно убиравших свой товар и прятавшихся под навес, обронила лишь несколько капель, и довольно быстро превратилась в малое, ничем не примечательное облако, словно близко к сердцу приняла вполне понятное людское беспокойство.
Гром поворчал и смолк, как умолкает цепной пёс, уставший скалить зубы.
Над куполом св. Софии снова ярко засветило солнце.
— Превосходно! — воскликнула Екатерина Леонидовна и даже хлопнула в ладоши, радостно и как-то по-ребячьи. — Срочно выезжаем на прогулку.
Игнатьев приобрёл для неё в Вене изящный лёгкий шарабан, и она теперь при всяком удобном случае по-форейторски правила им, задорно щёлкая бичом и понукая парой лошадей. Николай Павлович брал с собой детей, усаживал их рядом на сиденье, и отправлялся за город. За эти годы лоб его заметно облысел и прикрывался тщательным зачёсом. Всегда крепкий телом, статный, рослый, Игнатьев могутно раздался в плечах, пополнел. Сказалась жизнь «затворника-сидельца», как он сам посмеивался над своим образом жизни. Но в душе он остался всё тем же, пылким страстным патриотом и пропагандистом славянского братства. Он по-прежнему был добр и снисходителен, довольно мягок с подчинёнными, благоволил сотрудникам, просителям, всем ищущим его поддержки и защиты, чем вызывал ответную симпатию.
Устройством семейного гнезда занималась Екатерина Леонидовна. Ей вменялось в обязанность вести домашнее хозяйство, следить за воспитанием детей, и возглавлять больничный комитет. Ещё, конечно, принимать гостей, когда в российской миссии, по четвергам, устраивались званые обеды, организовывались просветительские вечера и задавались пышные балы. Всякий раз, когда она появлялась на публике в роли хозяйки, она была само очарование. Окружая гостей неизменной заботой, Екатерина Леонидовна всякий раз замечала, что и она окружена всеобщим восхищением. У неё не было желания изображать из себя светскую львицу в «домашних условиях», пресытясь ролью «королевы» на посольских вечерах, и любители салонов стали собираться на квартире Хитрово. Михаил Александрович и его жена были людьми компанейскими. В какой-то мере это было обусловлено тем, что оставаясь наедине, они не переставали выяснять, кто кого осчастливил в их браке? По всей видимости, суть семейных отношений заключалась для них в разрешении именно этого вопроса, напоминающего собой каменный пол, о который в течение долгих веков не один умник разбил себе лоб по старой, но верной примете: «Заставь дурака Богу молиться…»
Посольские дамы, кроме бесконечных пересудов, приправленных не завистью, так ложью, купно учились кройке и шитью. Сначала дилетантски, друг у друга, затем у опытных портных. Ещё они учились языкам, писали акварелью, рисовали, музицировали и учили детей танцам.
Сам же Игнатьев на весь день погружался в работу, заполняя служебное время всё новыми и новыми делами; встречами, знакомствами, беседами и ведением секретной переписки.
Как ни крепился, как не берёгся он всё это время, но, кажется, его настигла крайне неприятная, прилипчивая хворь, от которой мало кому удавалось избавиться без серьёзной посторонней помощи, и назывался этот тяжкий, трудно поддающийся лечению недуг, «политическою лихорадкой». Иначе эту патологию не назовёшь. Если он и мог о чём-то думать, говорить, высказывать предположения, строить планы и обдумывать их важность, горячо защищать и, с не меньшим жаром, подвергать уничижительной критике, отвергать, как сущий вздор, — всё было связано с политикой, преимущественно европейской, умело применявшей рычаги давления на Турцию. Его день начинался с газет, утренних известий и парламентских отчётов, цитирования премьер-министров, канцлеров, влиятельных политиков, и заканчивался изучением депеш тайных агентов, не считая доверительных посланий всевозможных «патриотов» и «доброжелателей-славянофилов». Как и его помощники, секретари и консула, Николай Павлович старался побывать везде, где только можно, дабы увидеться и переговорить со всеми, кто имел политический вес.
