— Вы должны знать, — предупредил он Николая Павловича, — что внешняя торговля калифата во многом подчинена интересам чужеземных монополий. Внутренний рынок тоже трещит по швам, испытывая натиск со стороны иностранных фирм и компрадорской агентуры.
Слушая своего предшественника, явно гордившегося своими пышными усами с бакенбардами а-ля Александр II, иначе не оглаживал бы их столь часто, Игнатьев вскоре понял, что иноземным концессионерам принадлежали все железные дороги с их таможнями, складскими зданиями и путевыми сооружениями, включая вокзалы, перроны и станционные горки. Судя по остроумной реплике Евгения Петровича, даже вороны, сидевшие на ветвях привокзальных деревьев, каркали с прононсом, на манер французских. Рудники и копи, шахты и каменоломни, не считая крупных фабрик и заводов, всё принадлежало иностранцам.
— Дело дошло до того, — всё больше повышая тон, говорил Новиков, и его прямые брови начинали отчасти кривиться, — что Оттоманский имперский банк принадлежит отнюдь не султану, не министерству финансов, как можно было бы предположить, а всё тем же англо-саксам и французам, пользуясь всеми правами государственного банка Турции, включая право эмиссии банкнот.
— И что султан? — поинтересовался Николай Павлович, отдавая должное обширным познаниям своего собеседника, о котором слышал много лестного от его бывших подчинённых, постоянно отмечавших его деятельный ум, исключительное трудолюбие и безукоризненную честность.
— Да ничего, — разводил руками Новиков. — Члены его правительства не допускаются ни к управлению этим банком, ни к контролю над его деятельностью.
— Хорошенькое дельце! — хмыкнул Игнатьев, крайне возмущённый таким положением дел. — Мало того, что англичане и французы открыто унижают турок на их собственной земле, так они ещё и мину под суверенитет Турции подкладывают! Того и гляди, обанкротят её в одночасье.
— Опозорят на весь мир, — согласился с ним Евгений Петрович и саркастически добавил: — Ещё и простодырой обзовут, дурой гулящей.
— И ворота испакостят дёгтем, — рассмеялся Николай Павлович, невольно поддаваясь игре воображения.
Евгений Петрович Новиков, собираясь к переезду в Вену, куда он был назначен поверенным в делах, и окончательно передавая Игнатьеву посольское «хозяйство», не преминул заметить, что представители держав, скрытно враждующие между собой по большей части из-за личных интересов и принципиальных разногласий, всегда действуют сообща, как только надо насолить России.
— Ну, что же, — ответил Игнатьев. — Мы тоже приучены к шуткам.
— В каком смысле?
— Насыплем им перца под хвост.
— Хорошо бы, — без особого энтузиазма пробормотал Новиков и вяло пожал руку на прощанье. Так пожимают руку тем, чьи мысли в глубине души не одобряют.
В дверях он задержался и слегка наморщил лоб.
— Да, вот еще что, Николай Павлович, готовьтесь к тому, что к вам срочно нагрянет французский посланник маркиз де Мустье и в самой категорической форме потребует, как он изволил выразиться, сатисфакции.
— По поводу чего? — насторожился Игнатьев.
— Да так, — замялся Евгений Петрович, — по поводу одного казуса. Не сразу и скажешь, какого он рода. То ли дипломатического, то ли физического.
— А в чём, собственно, дело?
— Дело в том, что дней за десять до вашего прибытия в Константинополь наш андрианопольский сотрудник, временно исполняющий обязанности консула, господин Леонтьев, отходил хлыстом француза: консула Дерше.
— За что же, позволительно спросить?
— А вот за что, — немного оживившись, но всё ещё стоя в дверях, ответил Новиков. — За оскорбление, которое тот, якобы, нанёс ему как представителю России, позволив себе дурно говорить о ней.
— Вот молодец! — с жаром ответил Игнатьев. — Все бы так поступали! Отстаивали честь России.
Едва за Новиковым закрылась дверь, как в её проёме после предварительного стука показалась голова Ростислава Филипповича Краснобаева, посольского врача.
Крепкий, плотный, толстощёкий, излучающий уверенность в своих медицинских познаниях, он пришёл испросить дозволения прочесть персоналу миссии лекцию о личной гигиене.
— Я вряд ли смогу быть, — предупредил Николай Павлович, — но жена моя запишет всё, что вы сочтёте нужным ей продиктовать.
— Вот и отлично, — сказал Краснобаев. — А лично вам скажу, чтоб не забыть: будьте осторожны при физических контактах с местными приматами. Из Азии и Африки сюда везут столько заразы, что я диву даюсь, как мы ещё не отдали Богу душу, подхватив летальную форму малярии или другой какой свирепой лихорадки. Про гнилостных червей, размножающихся в лёгких человека и в его мозгах, я уже не говорю. Верная смерть! Экзитус и амба. Лично я, поверьте, никому руки не подаю. Не подаю и всё. И вас предупреждаю: улыбайтесь, кланяйтесь, а рук не пожимайте! Умоляю, заклинаю: ни-ко-му! В крайнем случае, пожмите на прощанье локоть — и адью! Гуд бай и вери найс. Как говорили древние: «В здоровом теле — здоровый дух!».
Николай Павлович заверил доктора, что будет следовать его советам, и крепко пожал руку. Впечатление от знакомства с медиком было самое благоприятное.
На следующий день Игнатьеву нанёс визит представитель Франции маркиз де Мустье, Франсуа Леонель. Торжественно решительный и злой.
— Я полон гневных слов и возмущения! — воскликнул он с порога не без пафоса. — Вы распустили своих подчинённых! Стыдно, мерзко, неколлегиально! Вы неразумно позабыли…
— Что?
— Дипломатические правила едины для всех и установлены Венским конгрессом в1815 году, вскоре после разгрома армии Наполеона I. Надо быть дипломатом в традиции!
Маркиз важно подал руку и Николай Павлович вежливо, но ощутимо-крепко ответил на холодное пожатие, предложив располагаться запросто и побаловать себя испанским ромом.
— Презент барона Редфильда, — сказал он со значением и сам наполнил рюмки, размышляя над словами гостя и приходя к выводу, что чистых дипломатов очень мало. Их, может быть, намного меньше, чем патронов в стволе однозарядного ружья. И еще: что значит быть «дипломатом в традиции» с точки зрения политиков Европы? По всей видимости, это значит закрывать глаза на те мерзости, которые насаждают в мире их правительства, идущие на поводу у собственных амбиций или финансовых кланов.
— Того, который Зундель Соломон, а представляется как Жан да ещё и Доминик? — с лёгким и не вполне объяснимым сарказмом поинтересовался маркиз, напрочь упустив из виду, что и его полное имя выглядит в чужих глазах слишком громоздким, если не сказать, комичным: Дель Мари Рене Франсуа Леонель. Ну, да Бог с ним!
Несмотря на то, что французский посол расположился в кресле и прочно и гневно-внушительно, Игнатьеву показалось, что в душе визитёра не так уж много ругательных слов, хотя желания нагнать страху было много.
— Честное слово, — закусывая ром сушёной дыней, высказал свои претензии француз. — Этот ваш задира, господин Леонтьев, требует серьёзной порки. В противном случае, — он несколько повысил голос и взялся за початую бутылку, — наш дипломатический корпус объявит вам бойкот! Самый жестокий! — Маркиз наполнил свою рюмку, посмотрел её на свет и опрокинул в рот. — Я думаю, вы поняли меня?
