Игнатьев часто спрашивал себя, что примиряет с жизнью людей такого типа, как посол её величества королевы Англии? И сам же отвечал на свой вопрос: набирающее силу честолюбие при явном деловом успехе.
Франция первой признала султана Мурада V. Следом к заявлению французского посла графа Бургоэна присоединился Генри Эллиот, как бы желая подчеркнуть законность новой власти.
Поскольку Мурад V не был ещё признан Россией, что случилось несколько позднее, то наши суда в Босфоре не расцвечивались флагами. Этого было достаточно, что бы возникли толки, будто бы Игнатьев ищет способ освободить Абдул-Азиса и переправить его в Петербург.
Ненависть «новых османов» к России была столь велика, что, поддержи Европа Турцию, как это сделала она в тысяча восемьсот пятьдесят четвёртом году, Порта тотчас объявила бы войну России.
Перед домом Мидхата-паши неистово молились и кричали.
— Падишахим бин яша! — Да живёт наш падишах тысячу лет!
— Шуран Уммет! — Конституция!
— Да здравствует Мидхат-паша!
Венценосный Мурад V, впервые появившись на публике, трясся так, словно его вели на казнь, а не на престол.
Для первой своей царственной молитвы он избрал мечеть Ай-София, то есть бывший византийский храм, что сильно изумило мусульман.
Прежний султан предпочитал мечеть Эюба, что вполне понятно: Эюб — знаменосец пророка Муххамеда. Этим всё сказано. Ещё турки были недовольны тем, что, войдя в мечеть, Мурад V так и не удосужился снять белые перчатки, а на торжественном обеде поил гостей вином и сам прикладывался к рюмке.
Второй секретарь миссии князь Церетелев, управлявший с мая месяца консульствами в Андрианополе и в Филиппополе, вызвался сделать отчёт о первом свидании нового падишаха со своими верноподданными. Получив одобрение Игнатьева, он отправился в Стамбул вместе с Хитрово в его открытом экипаже. Екатерине Леонидовне тоже хотелось посмотреть на нового владыку Порты, но Николай Павлович отговорил её.
— Ты и так его скоро увидишь. На первом же султанском бале.
Французский посол граф Бургоэн передал ему слова английского коллеги, обращённые к барону Вертеру на рауте у Франца Зичи:
— Когда Игнат — паша узнает о свержении Абдул-Азиса, подумайте, какой это будет удар для него!»
— Я полагаю, чувствительный, — пробормотал немец.
— Просто убийственный! — счёл нужным уточнить сэр Генри Эллиот.
«Без синяков и шишек драки не бывает», — заметил про себя Игнатьев.
В этот же день, низвергнутый Абдул-Азис был перевезен по его просьбе в отвергнутый им поначалу, Чираган. Ему даже не дали переменить одежды, хотя он здорово промок под проливным дождём, и не покормили, как и его детей. Впервые он обеспокоился, когда по мусульманскому обычаю ему брили голову: он двумя руками закрывал горло, опасаясь преднамеренной неловкости цирюльника. Вместе с семьёй он занимал пять комнат и всё время проводил в молчании, задумчиво поглаживая бороду и старательно выдёргивая из неё волосок за волоском, что, впрочем, было характерно для него последние несколько лет. Когда неопределённость положения сломила его гордость, он послал своего камергера Фахри-бея спросить у Мурада, может ли он считать себя лично в безопасности?
Новый султан, как бы оправдываясь перед своим любимым дядей, велел передать, что он не виноват в случившемся: такова воля народа. Тогда Абдул-Азис потребовал чернил и написал преемнику письмо, опубликованное в скором времени в местных газетах, в котором поздравил нового халифа и закончил его так: «Что касается до меня, то единственное моё желание, — это жить спокойно и скромно под покровительством вашего величества».
Письмо Абдул-Азиса, воспринятое всеми, как формальное отречение от власти, прямо указывало на то, что он теперь нисколько не опасен новому владыке турок, но имя бывшего султана воспринималось вожаками революции, как центр формирования контрреволюционных сил.
В то же время Абдул-Азис просил своего счастливого преемника дать ему возможность переехать в Чираган.
Новый халиф исполнил просьбу дяди, и Абдул-Азис поселился в киоске Фернэ, стоя у окон которого, он часами любовался видами Босфора с его изумрудной водой и снующими мимо дворца ширкетами пароходной компании «Азизиэ», ещё два дня назад принадлежавшей ему на правах собственности. Единственное, на что развенчанный, униженный Абдул-Азис не мог смотреть без внутреннего раздражения, так это на фалангу броненосцев, стоивших ему бешеных денег, и чьи экипажи не захотели его защитить. Прислушиваясь к каждому шороху в доме, вздрагивая от малейшего стука и опасаясь появления убийц — вестников насильственной смерти — Абдул-Азис потерял сон. Это да крайности измучило его. И без того гневливый, он впадал в бешенство и осыпал упрёками своего сына Юсуфа — Изеддина.
— Не мать произвела тебя на свет, а человеческая глупость!
Он обвинял наследственного принца в том, что, будучи начальником дворцовой гвардии, тот не сумел предупредить переворот.
Но чаще им овладевало полное отчаяние. Смертельная тоска и мрачные предчувствия не оставляли его. Завидев слуг, копавших в саду землю, он со слезами простонал: «Они копают мне могилу»!
Спустя три дня, Абдул-Азис был найден в луже крови — мёртвым. Первое печатное известие гласило, что «Султан в припадке сумасшествия бросился из окна и расшибся до смерти».
Известие это появилось в греческой газете, двадцать третьего мая, на Троицу, и ему мало кто поверил. Не поверил и Игнатьев. Опубликованный вскоре официальный протокол, подписанный синклитом медиков, в числе которых значился врач английского посольства господин Диксон, показался ему басней. Трудно было согласиться с тем, что самоубийца вскрыл себе вены посредством маленьких ножниц — «с небольшой пуговкой», как сказано в протоколе. Не удовольствовавшись подписью на протоколе, господин Диксон заявил на страницах журнала «Стамбул», считавшемся столичным рупором «Молодой Турции» и выходившем в свет на деньги англичанина Ганлея, что «кроме ран, поименованных в протоколе, на трупе Абдул-Азиса не было никаких других ран или знаков насилия».
«Нигде не наберётся столько отличников, как в школе предателей, — подумал Николай Павлович, размышляя о загадочной смерти свергнутого султана. — И всё оттого, что в ней крайне либеральные учителя и феноменально обучаемые дети».
Записав эту мысль у себя в дневнике, он велел драгоману Ону вырезать журнальную статью.
— Это свидетельство нам может пригодиться. Если англичанин говорит, что «никаких других ран или знаков насилия не было», а мидхатовская пресса, известная своею ложью, это публикует, значит, можно смело утверждать: раны и знаки насилия были. Если чего и не было, так это самоубийства.
— Было убийство, — щёлкнул пальцами Михаил Константинович.
Игнатьев снова сделал запись: «Абдул-Азис был убит в одиннадцать часов утра, воскресным днём, двадцать третьего мая». — Немного помолчав, заметил: — На наш Троицын день, что, согласитесь, символично.
