Сожалея о кончине падишаха, столь неожиданной, а главное, таинственной, печально понимая, что его уже ничто не воскресит, и, отвечая на вопрос редактора газеты «Levant Herald», отчего он столь угрюм в дни ликования османов, Николай Павлович ответил.
— Если часовщик, которому вы доверили свой хронометр фирмы «Breget» в золотом корпусе, говорит, что вы пришли за ним раньше указанного срока, поскольку механизм сильно испорчен и с ним придётся повозиться, у вас есть надежда, что, придя позднее, вы всё же получите свою вещь исправной, в совершенной целости, а вот, когда вы в сотый раз читаете одну и ту же строчку «мастер умер», вот тут я посмотрю на вас; вряд ли ваша физиономия будет лучезарной и довольной.
— Вы боитесь, что вас скоро отзовут?
Всё, что было злобного в душе турецкого писаки, тотчас отразилось на его лице: в глазах и в сардонической ухмылке. Складывалось впечатление, что он насквозь провонял блевотиной скандальных новостей, которые способны разрушить не только правила приличия, но и любую мораль, как кошачья моча разрушает гранит и разъедает железо.
Игнатьев с ним не согласился.
— Я не страшусь расстаться со своим должностью, но я страшусь не завершить того, что стало смыслом моей жизни.
— Гибель Турции? — насупился редактор.
— Вовсе нет, — устало возразил Николай Павлович, думая о том, что на страницах стамбульских изданий всё меньше и меньше похвал в его адрес, но всё больше и больше оскорбительных нападок на Россию: со сменой падишаха на неё окрысились все местные газеты. — Это не входит в мои планы.
— Тогда, что? — не унимался журналист, — что стало смыслом вашей жизни?
— Я много раз об этом говорил, но с удовольствием напомню: объединение славян и дружба Турции с Россией. Вот то, что стало смыслом моей жизни.
Уже дома, поиграв с детьми и попив чаю, он вернулся мыслями к Абдул-Азису и ко всему тому, что, так или иначе, способствовало разгадке тайны его гибели.
— Что касается женского голоса, взывавшего о помощи, то доля правды в этом есть, — сказал Игнатьев Екатерине Леонидовне, живо интересовавшейся смертью султана. — Уж больно неожиданно преставилась третья жена Абдул-Азиса. В газетах пишут — от чахотки. Но я подозреваю, что её зарезали, как и султана.
Глава XXIII
Трагическая кончина Абдул-Азиса произвела удручающее впечатление на Николая Павловича.
— Эх, — горестно, с явной досадой в тоне, произнёс он в разговоре с австрийским послом, когда они играли в шахматы, — а я ведь говорил Абдул-Азису о готовящемся перевороте, заранее предупреждал.
— А он, конечно, не поверил? — спросил граф Зичи, не знавший куда спрятать своего ферзя и оттого имевший хмурый вид.
— Не поверил. Сказал, что он для мусульман всё равно, что Аллах на земле, всех держит в кулаке: чуть что — и сразу же прихлопнет.
— Страшно не то, что Абдул-Азиса свергли, а страшно то, что мы допустили возможность его низложения, — сочувственно сказал австриец, лишний раз напоминая про свои большие агентурные возможности. Уж кто-кто, а он отлично понимал: убрав Абдул-Азиса, Мидхат-паша и Генри Эллиот тем самым объявили войну русскому послу, а, следовательно, и России.
Игнатьев передвинул пешку и открыл дорогу белопольному слону, нацелившемуся на ладью противника. Ему успели донести, что Мурад V, узнав о смерти горячо любимого им дяди, рыдал и рвал на себе волосы: «Меня навеки опозорили! Унизили и обесчестили! Я обещал ему покой, и что никто не посягнёт на его жизнь, а эти звери убили его!» Его, беднягу, даже вырвало. Недели три он был, словно помешанный: ни с кем не говорил, ночами плакал и стонал: «Ужас! Позор! Преступление!» Психика Мурада пошатнулась. Ему стали чудиться призраки. Слуги утверждали, что он всё время с кем-то говорит. Хуссейна Авни он откровенно боялся и с глубочайшим отвращением выслушивал его в присутствии своей охраны.
Не прошло и семи дней, как новый падишах и сам очутился в положении пленника. При нём неотступно находились заговорщики и даже поселились во дворце.
— Мне кажется, он не в своём уме, — сказал граф Зичи о Мураде V .
— Если исходить из того, что мир переполнен глупцами, в этом нет ничего странного, — мрачно ответил Игнатьев.
Возвращаясь мыслями к перевороту и гибели Абдул-Азиса, он понимал, что, так или иначе, рано или поздно, с низверженным султаном должны были покончить: живой он представлял опасность. Барон Вертер хорошо сказал: «Если хотят избавиться от собаки, то всегда говорят, что у неё чесотка».
Партию в шахматы Николай Павлович выиграл, но радости не испытал. На сердце скребли кошки: что-то ускользнуло от его глаза, и это «что-то» было крайне важным, приведшим к гибели султана.
Бренные останки падишаха похоронили в тот же день, но без участия дипломатического корпуса, хотя в газетах было сказано, что погребение Абдул-Азиса было совершено со всеми почестями. Такому сообщению Николай Павлович не удивился. Своеобразность турецких газет с их официальной ложью его давно не раздражала. Если он и придавал чему особое значение, так это тому, что сераскир уверенно забирал власть в свои руки, а бухта в Безике уже была забита английской эскадрой: к берегам Турции подходили всё новые и новые суда её величества.
— Котёл европейской политики довольно плотно закупорен, но мне хотелось бы напомнить, что он стоит на огне, — сказал Игнатьев на обеде у германского посла, — огонь из-под него никто не убирал, и значит, рано или поздно, клубящийся в казане пар сорвёт с него крышку.
Сообщения о зверствах турок с каждым днём становились ужаснее. Если кто и сохранял невозмутимый вид, так это Генри Эллиот, на том же обеде сказавший графу Зичи: «Игнатьев пылкий человек, но и ему вряд ли удастся сделать так, чтобы моё сердце вспыхнуло сочувствием к болгарам. Да и с какой, опять же, стати? Повстанцы знали, на что шли». А самому Николаю Павловичу он заявил куда грубее.
— Выражаясь языком беллетристов, любителей пикантных сцен, Болгария сама подняла юбки.
Многие из дипломатов возмущались действиями башибузуков, но более всех протестовал против их зверств Игнатьев. Он открыто заявлял об этом сераскиру и верховному везиру, но Хуссейн-паша лишь разводил руками, дескать, он не может уследить за всеми, а Мидхат-паша злорадно усмехался. В отмщение за критику турецкого правительства, повинного в военных преступлениях, в адрес русского посла стали поступать угрозы. Его пытались запугать и вынудить подать в отставку. К тому же, покушение на жизнь российского посла всегда можно было приписать самой России, якобы вечно ищущей предлог для нападения на Турцию. В этом видна была рука турецкого премьер-министра, тесно связанного с Генри Эллиотом.
Какой-то сердобольный аноним предупреждал, что главный повар посольства, названный по имени для большей убедительности, «подкуплен и может отравить семейство». «Генерал! — присовокуплял сердобольный корреспондент, — если вы пренебрегаете жизнью вашею, то пожалейте о вашем семействе, о ваших малолетних детях».
