Светлейший вскинул подбородок.
— Предложенная вами программа серьёзной автономии славянских областей, в особенности Болгарии, была бы для турецкого правительства началом самоубийства.
— По всей видимости, нам придётся предъявить Порте ультиматум, — ответил канцлеру Николай Павлович, слегка задетый тоном превосходства, с которым тот адресовал ему своё глубокомысленное заключение.
— В этом случае мы подвергаемся опасности восстановить против себя наших союзников, — строго заметил Горчаков, откинувшись на спинку стула с таким видом, точно сел в свой экипаж, велев лакею закрыть дверцу.
— Избави меня Бог от друзей, особенно от Вены, — пробормотал Игнатьев, как бы про себя, но так, чтобы его услышали другие.
Александр Михайлович нахмурился. Он не терпел подобных возражений.
— Наше дело идти в русле принятых постановлений.
— То есть, терять время, — не соглашаясь с ним, сказал Николай Павлович и повернулся к императору, который тут же задал свой вопрос.
— А что предлагаете вы?
— Активность наших действий, — без колебаний ответил Игнатьев. — Если мы должны прийти к войне, что очевидно, по крайней мере, мне, то с политической точки зрения выгоднее начать её тотчас, немедля ни минуты, вести быстро и решительно, нежели терять напрасно время.
— Мне хотелось бы услышать доводы, — проговорил граф Милютин, на чьи плечи, как военного министра, ложилась мобилизация армии.
— Извольте, — сказал Николай Павлович, понимая его озабоченность. — Прежде всего, немедленная война сократила бы продолжение тяжёлого кризиса, тяготеющего на нашем финансовом и политическом положении. Развязка была бы более чувствительная.
— А в материальном отношении? — осведомился Александр II, старавшийся не пропустить ни одной реплики.
— Выгоды очевидны, ваше величество. Во-первых, можно себе представить, что произойдёт, если русская армия вступит первого ноября в Болгарию, тогда как большая часть турецких войск задержана сербами и черногорцами. Если турки отзовут свои силы с нынешнего театра войны, сербы и черногорцы тотчас перейдут в наступление; я слишком хорошо знаю характер Черняева, и поставят врага между двух огней. Сверх того, надо ожидать, что восстанут Фессалия и Кандия, из чего следует, что греки могут перекрыть сообщения турецких войск. Албания, ещё колеблющаяся, тоже может быть вовлечена. Но основной удар нужно нанести в азиатской Турции.
— Почему там? — не понял государь. — Ведь речь идёт о сербах и болгарах.
Игнатьев поспешил ответить.
— Вступив в азиатскую Турцию, русская армия поднимет не только армян, но и курдов. Хотя готовить их надо было раньше, особенно греков и албанцев, как я советовал в прошлом году. Тогда, при подготовленной почве, война была бы краткосрочной, а так, конечно, впереди зима, — вздохнул он с явным огорчением.
— А как отреагирует Европа? — обратился к нему государь, желавший знать все точки зрения на данную проблему. — Вероятно, английская эскадра, как вы сами предполагаете в своих записках, вступит в проливы, а турецкие броненосцы будут рушить наши берега.
— Но этого будет недостаточно, чтобы остановить русскую армию. У турок нет десантных войск для ощутимых диверсий. При молниеносной войне времени у них не будет ни на что.
— Следовательно, нам пришлось бы опасаться противодействия лишь со стороны суши, — как бы размышляя вслух, проговорил Милютин.
Александр II, державшийся на редкость просто, что очень льстило самолюбию Игнатьева, сказал, что, «как бы дурно ни были расположены к нам европейские державы, о чём беспрестанно твердит нам Николай Павлович, они ещё не спустились по лестнице, приведшей в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году к коалиции».
— Это не может не радовать.
— Одна Австрия по своему географическому положению и свойственному ей двуличию способна навредить нам в полной мере, — довольно твёрдо, но со всей почтительностью в тоне, какая только может прозвучать в беседе с императором, проговорил Игнатьев.
Государь тотчас обратился к Горчакову.
— Посмеет ли она?
— Ещё и как посмеет! — невольно выпалил Николай Павлович, но канцлер уже начал отвечать, привычно избегая ясности.
— Это маловероятно. Если наступление наше будет быстрое, у Австро-Венгрии не останется времени для стратегических интриг. Граф Андраши предусмотрел подобную случайность.
— Хороша случайность! — Игнатьев с досадой встряхнул головой.
— У него в руках рейхшдатское обязательство, — стал оправдываться в своём потворстве Австро-Венгрии министр иностранных дел. — Мы постараемся его подтвердить.
«Кого? — нахмурился Николай Павлович, обдумывая фразу Горчакова. — Текст соглашения между двумя самодержцами? Выходит, канцлер неуверен в его силе и оговорка отнюдь не случайна? Тогда он просто вырыл яму, в которую скоро провалится, пожертвовав интересами родины, ради никчемной консолидации монархов».
Сразу же возникла перепалка, во время которой светлейший постоянно обвинял Игнатьева в том, что тот останавливается на мелочах, входит в излишние подробности и руководствуется предвзятым отношением к графу Андраши, выказывая своё «неосновательное недоверие».
— Без частностей нет целого, без мелочей — дипломатии, — отстаивал свою позицию Николай Павлович, усиленно стараясь быть корректным. — А по большому счёту, Англия уже накинула удавку на шею России.
— Каким образом? — осведомился государь.
— Она убрала Абдул-Азиса, мечтавшего о дружбе с нами, привела к власти Мидхата с его идеей конституции и посадила на престол Абдул-Хамида, сторонника войны с Россией.
— Разговор с вами напоминает чаепитие в жару: пот прошибает, — чистосердечно признался Александр II.
В конце концов, постановили сделать так, как предлагал светлейший: подождать ответа из Вены, узнать намерения императора Вильгельма I, вернуть Игнатьева в Константинополь и произвести мобилизацию части войск из северных районов. До ноября должно было решиться: будем ли мы действовать сообща со всей Европой, с одною ли Австрией с весны будущего года или же объявим войну Турции в ближайший месяц.
Четвёртого октября, на другой день после совета в Ливадии, Николай Павлович отплыл в Константинополь — на императорской яхте «Эриклик».
День был безветренный, солнечный, не по-осеннему жаркий. Сидя в шезлонге на палубе, он предался размышлениям об обнаруженном им страшном свойстве государственного аппарата своего времени, которое не могло не привести в будущем к краху. И свойство это заключалось в крайнем преклонении перед внешней формулой царского самодержавия, доведённой до фетишизма, но с явным подчинением этой формулы целям, не имеющим ничего общего с историческим самодержавием Земли русской; целям, всецело коренящимся в фактической олигархии, окружающей престол и прикрывающейся лишь именем самодержавия. Если случайное пересечение интриг и самолюбий ненароком и приводило к широким деяниям исторической правды, то тут главным образом виновна не идея, а стихия русской истории, которая вопреки всему, как бы из мира неведомого, проявляет свою животворную сущность, отодвигая в тень многих и многих персон.
