— Вот ведь как заговорили: «перед лицом общего врага», — презрительно кривили губы греки.
— Раньше надо было думать о единстве, — поддерживали их болгары. Воевать с Россией они не желали. Проливать кровь за своих мучителей и палачей? Извините. Но!.. Конституция дала им право умирать за Порту, изволь исполнить свой гражданский долг!
Мусульмане потирали руки: интересно будет глянуть, как христиане станут мутузить друг друга. Греки стрелять в русских, а русские — в болгар. В турецких «харемликах» рыдали молодые матери: «Зачем башибузуки убивали, резали, кромсали болгарских детишек? Теперь русские казаки будут насаживать на пики наших малышей». Слухи о мнимых зверствах казаков сочинялись в газетных редакциях и, чем подлее и лживее они выходили из-под перьев бумагомарак, тем более крупным шрифтом набирались они в типографиях.
Мода на русских красавиц прошла. Из богатых, респектабельных борделей, где каждый постоянный посетитель совершенно искренне считал, что жить необходимо так, чтоб неизменно ощущать в руках тугие пачки денег или же тугие груди женщин, им пришлось переселяться в грязные портовые шалманы, в которых матросня, опившись рома, самозабвенно учиняла мордобой.
Столичные горлопаны призывали граждан Турции к достойному отпору. Тех, кто уклонялся от призыва в султанское войско, унижали, терзали и даже казнили, как «пособников врага», злонамеренных «русских шпионов». Даже дервиши кричали: «Мы не одни! С нами английский парламент!»
Босфор был заполнен транспортными судами, набитыми солдатами и резервистами, прибывающими в столицу для отправки на войну — из глубины Азии, Аравии и даже из Египта — в Грузию и на Дунай.
В среду Николай Павлович с женой удостоились чести обедать у Франца-Иосифа I. Прямо из дворца они отправились на центральный вокзал, чтобы ехать в Берлин.
Прощаясь, граф Андраши сообщил, что Порта, узнав о требовании англичан относительно русской демобилизации, ставит под ружьё свои последние резервы.
— Боюсь, как бы переговоры с турками не заставили вас объявить войну, — произнёс он с непонятным вздохом облегчения и перекинул свою трость из левой руки в правую. По-видимому, чтобы избежать прощального рукопожатия.
Чета Игнатьевых вошла в вагон и вскоре поезд тронулся. Николай Павлович помог жене расположиться в их богато драпированном купе и развернул «Dayli News». Сразу же наткнулся на статью, в которой Бенджамин Дизраэли, докладывая английской королеве о своём впечатлении от визита Игнатьевых в Лондон, с иронией отмечал: «Светские львицы, прослышав, что супруга русского посла в Константинополе едва ли не превосходит их красотой и обходительностью, да ещё и позволяет себе зазнаваться по этому поводу, решили без боя не сдаваться. Леди Лондондерри сгибалась под тяжестью драгоценностей трёх объединившихся семейств».
Екатерина Леонидовна расхохоталась.
— Ох и язва этот Биконсфилд!
— Ему надо было ещё написать, что её величество королева Англии и супруга русского посла в Константинополе заказывают себе платья в Париже у одного и того же кутюрье, — с бесхитростной улыбкой любящего мужа откликнулся на её реплику Николай Павлович.
Официальный отчёт о встрече Игнатьева с Бенджамином Дизраэли был написан таким вязким канцелярским слогом, что понять истинный смысл переговоров не смог бы даже сам Эзоп, прекрасно разбиравшийся в иносказаниях.
Венский экспресс приходил в германскую столицу рано утром, сразу оглушая пассажиров локомотивными свистками и криком носильщиков в белых халатах.
Остановившись в отеле, Игнатьев ещё до полудня поехал к князю Бисмарку, изложил ему все перипетии с протоколом, и тот счёл лишним вмешательство между Англией и Россией третьего лица.
— Но, как друг и сосед, я готов быть вашим секундантом, если вы захотите воевать, — заявил он таким голосом, словно обрекал себя на самые ужасные последствия.
— Мы бы и рады идти по домам, да турки рвутся в бой, — сказал в ответ Николай Павлович.
Канцлер Германии нахмурился.
— Откровенно говоря, обстоятельства никогда так не благоприятствовали России, — сказал он, прикуривая толстую сигару. — Никогда не было, как теперь, такого ряда друзей, оберегающих её границу от вторжения противника.
«Одни друзья, кругом одни друзья!» — усмехнулся про себя Игнатьев, думая о том, что, как нет козла без запаха, так нет ни одного европейского политика без камня за пазухой, и, когда разговор зашёл о возможных случайностях в будущем, с горечью понял, что Бисмарк не просто желает, он жаждет русско-турецкой войны. В отношение идеи славянского единения ради войны за свою независимость никто не проявлял — на словах! — такого понимания вопроса, как Отто фон Бисмарк, канцлер новой Германии. И всё это делалось с одной-единственной целью: насолить Габсбургам, и раздразнить Россию, подталкивая последнюю к войне с Высокой Портой. Во всяком случае, русско-турецкая схватка будет полезна Германии, как отрезвляющее её соседей средство: он боялся реванша со стороны Франции, да и Австро-Венгрия мечтала отыграться за прошлые свои обиды.
— Между прочим, поздравляю вас с тем, что вы не подписали протокол, — со свойственной ему усмешкой сказал Отто фон Бисмарк за обедом, на котором Николай Павлович и Екатерина Леонидовна вынуждены были присутствовать в дорожных костюмах. — Я считаю его крайне неприятным для национального самолюбия, и, может, даже оскорбительным с русской точки зрения. — Он предложил выпить за успех российской дипломатии, а, выпив, снова усмехнулся и многозначительно добавил: — Я принимаю живейшее участие в вашей дальнейшей карьере.
Очень двусмысленное, надо сказать, уточнение!
«Канцлер Германии умён, но не всесилен, — говорил Игнатьев жене, готовясь покинуть Берлин. — Он во многом зависит от прихоти и воля короля. А вот Бенджамин Дизраэли, лорд Биконсфилд, имеет огромное влияние на свой парламент, будучи главой кабинета министров. Его принято хвалить, потому что он злобен, коварен и совсем не умеет прощать, относясь к тому типу интриганов, которые приходят в неистовство, если кому-то удаётся разгадать их враждебные замыслы. Одним словом, лучше брести по обочине, чем переходить ему дорогу. Даже королева Виктория ждёт, когда он сломит себе шею, будучи крайне встревоженной его политическим весом. — Николай Павлович помолчал и прибавил: — Но я предпочитаю ненависть врагов, нежели их презрение.
Возвращаясь в Россию, Игнатьев до мелочей восстановил в памяти свои беседы с Дизраэли и Францем-Иосифом I, и пришёл к выводу, что оба оставляли за собой право обвинить Россию в том, что она не дала турецкой конституции и «добрым» намерениям Абдул-Хамида II принести желанные плоды. Уж что-то, а извращать факты и ставить с ног на голову итоги политических переговоров Европа умеет. В этом она преуспела.
19 марта Игнатьев вернулся в Петербург и передал Горчакову протокол, принятый версальским, венским, римским, и берлинским кабинетами.
Позже в министерство иностранных дел пришёл текст лондонского меморандума. Английские политики старательно исключили из него всё то, что составляло сущность русского проекта и что связывало его непосредственно с константинопольской конференцией.
