«СУЛТАН АБДУЛ-ХАМИД В КАПКАНЕ!»
«ГДЕ РУССКИЙ ШТЫК, ТАМ РУССКИЙ БОГ!»
С начавшейся войной Румыния связывала надежды на полное своё освобождение от турок, поэтому румынский князь Карл Гогенцоллерн — потомок древнейшего рода, давшего Европе с добрый десяток правителей, вынужден был подписать конвенцию, дозволявшую пропуск войск Дунайской армии через румынские земли.
Спустя две недели после того, как был зачитан Манифест, войска Дунайской армии срочным маршевым порядком перешли границу и четырьмя колоннами двинулись к Дунаю. К двенадцатому мая они заняли почти семисоткилометровый участок его нижнего левого берега, но турки никаких ответных действий не предпринимали. Даже их броненосцы не стреляли по нашим войскам, измученным частыми грозами и бездорожьем. Наряду с распутицей и непогодой командиров выводило из себя то, что продовольствие армии за границей было отдано в руки трёх евреев: московского Горвица, севастопольского Грегера и одесского Когана. Знающие люди утверждали, что Грегер — старый приятель начальника полевого штаба армии генерала Непокойчицкого, а остальные двое рекомендованы армейским интендантом Аренсом. Многие из русских генералов всерьёз задавались вопросом: как мог начальник штаба армии поставить свою безупречную репутацию на такую краплёную карту? Сам Непокойчицкий с пеной у рта доказывал, что он уверен в честности Грегера, ибо лично знает его двадцать лет. Но именно таким, старым знакомцам, и не следовало поручать многомиллионные поставки! Несостоятельность троицы сразу же дала о себе знать. Войска одиннадцатого корпуса, прибывшие в Галац и Браилов, четверо суток ждали кухонь и фураж. Пришлось использовать неприкосновенный запас. Когда же доставили сено, лошади не стали его есть. Оно было гнилым.
Командир восьмого армейского корпуса Фёдор Фёдорович Радецкий, однофамилец австрийского фельдмаршала и замечательный военачальник, за плечами которого было несколько кавказских кампаний, и командир двенадцатого корпуса Пётр Семёнович Ванновский, которого без генеральских эполет все принимали за профессора, и непременно — медицины, немедленно распорядились, чтобы войска сами нашли себе подрядчиков. Евреи бросились жаловаться к начальнику канцелярии полевого штаба, который, судя по всему, и покрывал их «шахер-махер». Полевой интендант Аренс, не имевший никакого понятия о снабжении войск продовольствием в условиях войны, наивно полагал, что, подчинившись решению свыше, автоматически сложил с себя ответственность. Как бы не так! Ему же первому и всыпали по первое число — за недогляд.
Убедившись, что продовольствие армии можно признать негодным, что оно просто отвратительно, главнокомандующий разрешил самим войскам приобретать продукты и фураж, прикрыв тем самым «еврейскую лавочку».
Двадцать четвёртого апреля, между четырьмя часами пополудни и семью часами вечера пролилась первая кровь. При перестрелке с турецким монитором, чьи орудия бомбардировали Ферапонтьевский монастырь напротив селения Исанчи, появился первый убитый и первые двое раненых — разведчики тринадцатой конной батареи.
Для дальнейшего проезда Николаю Павловичу выделили шестиместное купе в вагоне 1-го класса, но он поделился им с Чертковым и Голицыным. Удобств уже никаких не было. За недостатком мест в набитом публикою поезде, Игнатьев поместил Дмитрия и кучера Ивана в почтовом вагоне, пришедшимся им по душе.
— Ваше сиятельство, об нас не беспокойтесь, — убеждающе сказал Иван. — Мы здесь, как у себя в дому — за печкой.
На перегоне близ Барбоша поезд был остановлен Братиану, первым министром Румынии. Игнатьев вышел, и они беседовали между двумя стоящими поездами на берегу Дуная в три часа пополуночи! О чём? Скажем уклончиво, о многом. Прежде всего, о Бессарабии, которая должна была войти в состав России при поражении турок в войне. В том, что Порта в одиночку войну проиграет, Николай Павлович не сомневался.
— Его величество смотрит на возвращение Бессарабии, как на свой царский долг перед Родиной, и, разумеется, сделает всё, чтобы заветное желание исполнилось, — напрямую! — заявил Игнатьев, но Братиану ему не поверил. Уловив в голосе румынского премьера нотки скепсиса и недоверия, Николай Павлович категорически отверг возможность «исправления» границы.
— Должен заявить вам, — сказал он, — что я не вправе говорить об этом, но как лицо частное не могу допустить и мысли о какой-либо уступке клочка русской земли кому бы то ни было.
— Тогда я сам напишу Александру! — загорячился Братиану.
— Не советую, — охладил его пыл Игнатьев. — События развиваются с такой быстротой, что подписание мирного договора может наступить раньше, чем завязанная вами переписка с государем.
— Но тогда меня румыны камнями закидают! — воскликнул румынский премьер, театрально хватаясь за голову.
— Всё может быть, — сказал Николай Павлович и строгим голосом добавил, — но не забывайте, что и наш народ позора не потерпит.
Поговорили, как мёду напились.
Двадцать третьего мая состав прибыл в Плоешти. С горем пополам отыскав отведённую ему квартиру, Игнатьев нанял извозчика, чтобы Дмитрий с Иваном занялись перевозкой вещей, а сам остался присмотреть за выгрузкою своих лошадей — верховых Адада и Рыжего, и ездовых для экипажа. Отдавая распоряжения, он вдруг увидел перед собою главнокомандующего, ездившего смотреть казаков на станции. Великий князь Николай Николаевич обрадовался встрече, крепко обнял Игнатьева и посадил с собой в коляску.
— Ваше высочество, я настолько перепачкан сажей, что не считаю себя вправе воспользоваться вашей добротой, — запротестовал Николай Павлович, но главнокомандующий настоял на своём.
— Ничего.
По дороге они разговорились. Николай Николаевич сказал, что войска — со всех сторон — подходят к пунктам переправы. По агентурным сведениям, у турок на противоположном берегу сто пятьдесят шесть тысяч человек.
— Потери предстоят большие, — озадаченно сказал Игнатьев, но, видя, что великий князь удручённо нахмурился, поспешил его ободрить: — Впрочем, наше дело правое и веры в собственные силы нам не занимать. Как говорят в народе, без веры в себя и мухи не прихлопнешь.
Главнокомандующий заметно воспрял духом и с улыбкой рассказал, что находящийся при нём бывший телохранитель Игнатьева черногорец Христо производит в дамском обществе фурор.
— На самом деле он болгарин, — поддерживая разговор, сказал Николай Павлович, — а, внешность у него действительно эффектная. — Рослый, мощный, с невероятно длинными усами, в своём живописном костюме с турецким ханджаром за поясом он и в Стамбуле был заметен. За его живописный костюм, красную куртку и шальвары, турки прозвали Христо «красным человеком».
— Он хвастает, что лишил жизни сто тридцать турок. Но по глазам видно — врёт.
— Конечно, врёт! — рассмеялся Игнатьев. — В лучшем случае, зарезал двух ягнят.
Несколько развеселившись, великий князь скороговоркой сообщил, что здесь, в Плоешти, находится великий князь Владимир Александрович и князья Лейхтенбергские, что двадцать пятого мая в восемь часов вечера прибудет государь, и что театр в Бухаресте битком набит расфранчённой публикой, среди которой много парижанок.
