— Насколько мне известно, император желает быть поближе к войскам и военным событиям, — как всегда сдержанно откликнулся Нелидов. — Из Зимницы он ничего не видит.
Новое место для императорской ставки было определено за селением Царевна в десяти верстах от Зимницы. «Не стоило ходить, решил Игнатьев. Если идти — так не менее тридцати вёрст».
В шесть часов утра Александр II сел на коня, Игнатьев выровнял Адада — стремя в стремя, и они тронулись с основными силами пехотной бригады, оставленной для прикрытия главной квартиры. Накануне составили подробную диспозицию и расписали маршрут, даже указали, по каким дорогам должны следовать лёгкий и тяжелый обозы, но Николай Павлович, зная государя, сказал Милютину, что царь бросит прикрытие и, пожалуй, опередит авангард. Так и случилось. Поздоровавшись с войсками, Александр II направил коня полным шагом, и вскоре Игнатьев перестал слышать лихие солдатские песни.
По обеим сторонам дороги суслики рыли норы и, заслышав конский топот, испуганно прятались в них. Свита должна была постоянно подгонять рысцою своих лошадей, один Адад шёл за хвостом царской лошади или же сбоку по извивающейся в полгоры тропинке. Поравнявшись с государем, Николай Павлович придержал прыткого и бодрого Адада, которого нельзя было не полюбить за его походные качества, и продолжил начатый в дороге разговор.
— Политика ведущих европейских государств, прежде всего, Англии, это зловещая пещера, в которой можно встретить живых мертвецов с заступами в руках. Поведение британских политиков указывает на возлюбленную ими роль гробовщиков, могильщиков христианской морали и здравого смысла, без которых немыслимо существование человека разумного, созданного по образу, и подобию Божию. Тютчев замечательно сказал о них в своём четверостишии.
Ужасный сон отяготел над нами,
Ужасный, безобразный сон:
В крови до пят, мы бьёмся с мертвецами,
Воскресшими для новых похорон.
— Действительно, здорово сказано, — после короткого раздумья отозвался Александр II и тут же сделал оговорку. — И, тем не менее, мы вынуждены иметь дело с этими гробовщиками. По крайности, не упускать из виду их политические притязания.
— Не упускать, но не угодничать, — мягко заметил Игнатьев. — В европейской дипломатии постыдно выглядеть лакеем. К тому же надо помнить, что Европа это котёл со смолой. Коготок увязнет, всей птичке пропасть. Нельзя ей уступать, ни в чём, ни на вот столько! — показал он кончик своего мизинца и слегка поторопил коня, что не отстать от императора. — Мы утёс, и пусть она, в припадке лютой злобы, бьётся об него башкой — что из того? Её мозги страдают, а не наши.
— А может, у неё их нет? — шутливо спросил государь и добродушно рассмеялся, всем своим видом показывая, что он нисколько не намерен унижаться перед жалкой и злобной Европой.
— Да нет, мозги у неё есть, — возразил ему Николай Павлович, — разве что заплесневели малость, поэтому их надо промывать.
— Царскою водкой?
— Хотя бы, — ответил Игнатьев, — а лучше крещенской водой. Бесы боятся креста. И если их не презирать, они начнут презирать нас. Я это очень хорошо понял в Стамбуле, где всякой нечисти в избытке.
— Шувалов и Новиков пишут, что в Лондоне и Вене твоё имя стало нарицательным, оно у многих вызывает злобу, — пригнулся к шее лошади Александр II, уклоняясь от веток дикой груши, росшей у самой тропы.
Игнатьев тоже поднырнул под ветку, отведя её рукой. Он уже привык к тому, что глумливые бульварные листки трепали его имя в хвост и в гриву, словно бабы коноплю, а карикатуристы просто измывались.
— Разумеется, всё это неприятно, — отозвался он на слова государя, — но, вместе с тем, это и радует. Если моя дипломатия вызывает приступ бешенства у целого ряда политиков, закосневших в своей ненависти к России, значит, я делаю нужное дело. Нет лучшей похвалы, чем лютая злоба врага.
— Эта злоба доставляет нам много хлопот, — сказал Александр II и, сняв фуражку, вытер пот со лба.
— Без синяков и шишек драки не бывает, — спокойно заметил Игнатьев, — к тому же, не надо забывать слова Вашего батюшки императора, сказанные им о России.
Государь нахмурился, затем привычно помягчел лицом и процитировал отца — покойного императора Николая I.
— Россия есть государство военное и её предназначение быть грозою света.
— Мы должны следовать его завету, — рассудительно сказал Николай Павлович.
Александр II сорвал листок с тернового куста и стал задумчиво вертеть его руке.
— Наполеона когда-то говорил, что европейский монарх должен быть то лисою, то львом, смотря по обстоятельствам. А отец, когда мне было лет семнадцать… нет, шестнадцать… да, шестнадцать лет, он так учил: «Запомни раз и навсегда: в России нельзя быть лисой, только львом. Надо соответствовать народу, сильному и благородному, как этот царь зверей. Пойми, как понял я. Коли правитель твёрд и беспощаден к врагам государства, все подлые натуры, столь смелые в своём бахвальстве, все противники России, самозванцы, якобинцы всех мастей, навеки проклянут тот день и час, когда поспешно записались в либералы. Они первые составят списки яростных республиканцев, своих сородичей, любовников, друзей и вызовутся быть их палачами, — государь отбросил прочь листок и снова полез за платком. Солнце припекало не на шутку. — Отец рассказывал, что к участию в расследовании мятежа 1814 года он привлёк немало либералов, а руководство Верховным судом «доверил» графу Сперанскому, которого друзья-масоны прочили в будущие правители Русских Соединённых Штатов. Так вот этот самый несостоявшийся правитель новой республиканской России составил такой обширный список кандидатов на виселицу, что покойному батюшке пришлось немало потрудиться, вычёркивая многих… «А что касается крамолы… её надо убивать в зародыше», — наставлял меня покойный батюшка. Для этого он и учредил III-е отделение внутри своей дворцовой канцелярии, и во главе поставил вчерашнего либерала и масона графа Бенкендорфа. И он из кожи лез, чтоб оправдать пред отцом, — Александр II глубоко задумался, имея на то все основания, ибо на его жизнь покушались уже не единожды. Его гнедая лошадь, словно почувствовав настроение всадника, перешла на тихий шаг и стала пощипывать траву. Адад последовал её примеру. После минутной заминки, кони вновь пошли бок о бок, а государь продолжил свой рассказ. — Ещё отец мне говорил, что «душа царства III-е отделение, а душа России — Православие».
— Да, — в тон ему сказал Игнатьев, — нет ничего страшнее для России, чем влияние Европы с её протестантизмом и содомской швалью. В своё время генерал Ермолов, которого не раз пытались «обгулять» масоны, хорошо сказал своему другу Закревскому: «Много раз старались меня вовлечь в общество масонов, но я искренне считаю, что общество, имеющее цель полезную, не имеет необходимости быть тайным. Слово «тайным», как и слова «искренне считаю», Николай Павлович выделил голосом.
— Я ведь почему так долго не решался объявлять войну? — заговорил Александр II, погружаясь в свои мысли, явно далёкие от тех, что доставляют людям наслаждение. — Война поводырь революции. Я ведь прекрасно сознавал, что, подталкивая русский народ к войне с османами, масоны и социалисты тем самым подготавливают революцию, цель которой ясна и понятна. Пока мы грезим о Новом Иерусалиме, Россию превращают в каганат.
