Дорога была пустынная, на пути лежала лишь одна болгарская деревня Рулич, в которой турецкие дома были пусты, стояли с разорёнными подворьями. Мусульмане, убеждённые, что русские их станут резать, как они резали болгар, бежали тотчас по занятии Систова.
К полдню воздух раскалился так, что дышать стало нечем. Пройдя верст десять, император и его свита дошли до небольшого, поросшего лесом холма и, спешившись, устроили привал. Расположились около ручья, под рослыми тенистыми ракитами. Государю дали бурку и он сел, прислонившись спиной к дереву. Заместитель начальника штаба генерал Левицкий развернул перед ним карту местности, и Александр II стал изучать её. Все разместились вокруг. Кто стоял, кто сел в тени, кто лёг на траву. Солнце пробивалось сквозь листву. Где-то рядом тараторила сорока.
Зная, что карты врут, как наши, так и «швабские» — австрийские, Николай Павлович занялся своими конями: помог конюху Христо напоить Адада и Рыжего. Кони так сжились, что не могли обойтись один без другого.
Пока все наслаждались отдыхом или, как говорят турки, кейфовали, — чем не сюжет для картины? — прискакали два адъютанта главнокомандующего — Попов и Орлов. Первый привёз ключ Никополя и передал последние распоряжения великого князя.
— Криденер отправлен атаковать Плевно, куда ушла бригада из Никополя и куда марш-маршем подходили из Виддина турки.
Граф Орлов привёз известие о молодецкой экспедиции казачьего отряда под командованием полковника Жеребкова. Отряд состоял из двух донских сотен, двух орудий и эскадрона лейб-гвардии казачьего полка, и в один день прошёл от Тырнова до Ловчи, что составляло сто вёрст. С утра до вечера бились казаки сначала с башибузуками — до двух тысяч человек, а потом с пехотой. Тридцать вёрст дались им с большим трудом, неимоверно тяжким боем. Намахались шашками до звона в голове, но всё же взяли три турецкие позиции. Казаки явили чудеса отваги. Лошадей было убито много, а людей — всего лишь трое раненых. За весь поход их спешили единожды, чтобы штурмовать высоты. От жары и усталости казаки изнемогли и просили Жеребкова дозволить им штурмовать холмы, на которых засела пехота, на конях, обязуясь взять позицию, — рассказывал Орлов, едва переводя дыхание. — Казаки слово сдержали. Этой стремительной атакой на османов был наведён такой панический страх, что, когда пришлось в девятом часу вечера брать гору перед Ловчей — последняя стоянка турок, достаточно было ротмистру Мурадову с шестью казаками взлететь на вершину горы и гаркнуть во всю мочь: «ура!», как турки тотчас побежали — горохом посыпались вниз. Их преследовали выстрелами пушек. Наконец, лошади стали и казаки без сил попадали в траву.
Выслушав рассказ Орлова, император взобрался на лошадь. Игнатьев вставил ногу в стремя и по-гусарски лихо перекинулся в седло.
— Да ты у нас, Игнатьев, хоть куда! — трогаясь с места, воскликнул Александр II. — Соколом смотришься.
— Удаль есть, да молодость ушла, — сказал Николай Павлович, невольно расправляя плечи. Он похлопал Адада по крепкой мускулистой шее, и тот пошёл ноздря в ноздрю с игривой лошадью царя — бойко, рысисто, красиво.
Свита двинулась за императором по ровному широкому шоссе, идущему из Рущука в Тырново в одну сторону и в Софию в другую. Перейдя реку Янтру по каменному мосту, императорская кавалькада вошла в селение. Справа от дороги находился постоялый двор, где была устроена полевая почта с телеграфом.
Александр II поздоровался с телеграфистами, слез с лошади и навестил раненых Лубенского гусарского полка. У одного из гусаров была отрублена рука — черкес достал саблей. Тут находился командир 1-го эскадрона Брандт со своими двумя племянниками, служившими в том же гусарском эскадроне и также задетыми пулями. Их лица, обожжённые солнцем, шелушились. Из рассказов раненых Николай Павлович понял, что они дрались с черкесами.
— Мы ежедневно с ними бьёмся, — сказал, корнет с перебинтованным плечом, — при производстве рекогносцировок.
— Досадно, что, несмотря на частые встречи с черкесами, ещё ни одного из них не схватили живым, — проговорил Брандт и сообщил, что его люди возмущены зверствами магометан, совершаемыми ими над нашими убитыми и ранеными. — Всех обезглавливают, отрезают уши и носы.
— Их поощряют за это, — хмуро пояснил Игнатьев. — Чем больше голов, тем и награда больше. Баш на баш, то есть, предельно честно.
Государь был обескуражен тем, что раненые брошены без доктора, без специального ухода и без пищи.
— Если бы мы сюда не попали, — сказал Николай Павлович, — им бы пришлось немало пострадать, пока бы их довезли до селения Павлово, где расположился госпиталь.
Когда Александр II слезал с лошади, донской казак со старым шрамом на щеке тронул Игнатьева за локоть: «Ваше превосходительство, кому передать телеграмму государю императору?» Николай Павлович, как это с ним часто бывало, постарался угадать её содержание и тотчас почувствовал: весть добрая — мы перешли Балканы. Можно было подслужиться, передать телеграмму государю лично, но Игнатьев отыскал генерала Щеглова, которому, по заведённому порядку, подавались телеграммы, и приказал казаку принять от него расписку. Как только император прочитал депешу, лицо его просияло, и он, окружённый ранеными и своими адъютантами, прочитал вслух известие, что пятого июля после боя Гурко овладел Казанлыком, занял деревню Шипка, а через два дня атаковал с севера и юга сильно укреплённую позицию турок, захватив пушки, знамёна и лагерь.
Николай Павлович вместе с государем крикнул «ура!», которое было подхвачено всеми, кто в ту минуту оказался рядом. А это были свитские генералы, раненные офицеры, гусары, казаки, телеграфисты. «Мгновенье славное и обстановка чудная», — мелькнуло в голове Игнатьева, который про себя отметил три фигуры с разными оттенками равнодушия, неудовольствия и даже скрытой злобы — Вердер, Бертолсгейм и Веллеслей.
Когда сели на коней, Николай Павлович подумал, что самое замечательное состояло в том, что на его дежурстве государь получил весть о переходе Дуная, о занятии Тырново и, наконец, о занятии Шипки и Казанлыка! Как говорят в подобных случаях французы: «Я приношу счастье, но этого не замечают».
За мостом государя ожидало болгарское духовенство во главе с восьмидесятилетним священником и несколько вооружённых нами болгар. Император, оставаясь в седле, поцеловал крест и Евангелие. Болгары кричали: «Живит царь Александр!», и процессия тронулась. Впереди шло духовенство, несли белую хоругвь, на которой было написано крупными буквами: «Александр — освободитель».
При входе в селение справа стоял лагерем сапёрный батальон, отправляющийся в Рущук, а влево — наш армейский авангард.
Государь поделился с солдатами радостью, крикнул им, что мы перевалили за Балканы. В ответ загремело «ура!» и раздался колокольный звон. Духовенство направилось к церкви — низенькой, тёмной, невзрачной. Священник отслужил краткий молебен, во время которого неоднократно поминал царя Александра императора, наследника, весь царский дом и православное русское воинство.
Глядя на свечные огоньки, Игнатьев впервые отметил, что каждая свеча горит по-своему: у одной пламя длинное, узкое, у другой широкое, чадящее, а третья, будто на ветру стоит — косынкой машет. И, опять же, одна свеча сгорает раньше, другая держится, притягивает взгляд; одна до крохотного огарка сохраняет свою стать и прямоту, а другая сразу горбится, кривится, кланяется, шатается из стороны в сторону, а то и вовсе сразу гаснет, испускает дым.
