— Я хотел бы познакомиться с Гретхен, — сказал Ник, когда я закончила. — Вероятно, их и вправду сделал один мастер. Даже странно, что у обоих работ Генриха Вольштайна такая непростая судьба. Эти куклы словно наделены собственной душой.
1932 год, декабрь
За окном, словно голодный волк, выл и бесновался ветер, но в маленьком уютном доме на краю города было тепло. На столе горела масляная лампа, бросая теплые блики на ворох бумаг, изломанные карандаши, осколки фарфора и странные мертвые головы с пустыми глазницами.
Рабочий кабинет Генриха Вольштайна не отличался порядком, несмотря на хлопоты приходящей работницы Лизы. Генрих, сорокасемилетний холостяк, за всю жизнь так и не обзавелся ни женой, ни детьми. Соседи шушукались, что семью мастеру заменили куклы.
И в этот вечер две закадычные подруги, встретившись в кондитерской лавке, обсуждали странного соседа, стоя над сладко пахнущими ванилью и корицей только что испеченными булочками.
— Ненормальный! — говорила полногрудая вдова Марта, уже давно бросавшая томные взгляды в сторону соседа. — И не старик еще, а живет как отшельник. Не беден, а в драные тряпки одевается.
— То-то и оно, — с готовностью кивнула жена молочника Грета. — Видела ты его кукол? Совсем как живые! Вот Лиза его кукол больше смертных грехов боится. Говорит, смотрят они на нее все время. Она в комнате прибирается, а куклы с нее глаз не сводят.
— Врешь? — замирая от ужаса, прошептала соседка.
— Я вру? — рыжая Грета легко краснела, причем до ярко-свекольного цвета. — Да чтобы мне неделю на одном постном хлебе сидеть! Сама от Лизы слышала. Она уж зарекалась в доме нечистом работать, да кто же от денег откажется?..
Марта кивнула. И вправду, отказаться от денег — грех. Это все равно что Господу Иисусу Христу в глаза плюнуть. Ведь деньги — Его дар, Его милость.
В окошко был виден соседский дом с тускло освещенным окном. Добротный большой дом, только уже слегка запущенный. Вот взвалил бы Господь на плечи Марты заботы об этом доме, она понесла бы бремя сие со смирением и быстро бы привела все в порядок, подлатали бы где надо, выправили бы…
— Сидит, сыч, — поймав взгляд подруги, заметила Грета. — Небось опять над идолищами своими погаными.
— Совсем пропадет, — покачала головой Марта. — Ведь даже к Рождеству ни новую рубашку не наденет, ни дом не украсит. Ладно бы денег не было, а у него их… — она вздохнула. — А живет как нехристь.
— Женщину бы ему хорошую, — многозначительно покосилась на подругу Грета. — Такую, чтоб его в руки взяла да в доме порядок навела.
Марта вздохнула и поглядела на свои полные белые руки, в которых было достаточно силы, чтобы приструнить любого, самого вздорного мужика, а потом, отринув пустые мечты, велела положить себе одну булочку с миндалем и несколько марципановых рождественских фигурок, строго следя, чтобы ей доставались самые крупные и румяные. Покупка выходила дорогая, но как не побаловать себя перед светлым праздником?!
А Генрих в это время мирно спал, опустив голову на сложенные на столе руки, и даже не подозревал об опасности. Снилось ему что-то мягкое, вроде пуховой перины, нежно обволакивающее со всех сторон, и сладкий незнакомый голос, поющий колыбельную — ту самую, которой убаюкивала его некогда мама…
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater hüt die Schaf,
Die Mutter schüttelts Bäumelein,
Da fällt herab ein Träumelein.
Schlaf, Kindlein, schlaf
[1].
Он был на войне, перенес лишения и позор, а вернувшись, не хотел ничего, кроме покоя и возможности создавать. Его большие сильные руки неожиданно оказались приспособлены к тонкой работе, а сам процесс от первых эскизов до отлива форм и последних штрихов краски доставлял истинное, ни с чем не сравнимое удовольствие.
Работал Генрих один в маленькой мастерской, пристроенной к дому, главным сокровищем которой являлась большая чугунная печь для обжига. В этой печи, словно легендарная птица феникс из огня, и рождались его куклы. В муках, пламени и боли — настоящие, живые. Только они дарили ему тепло и радость, только с ними он мог говорить по душам.
Громкий стук вырвал Генриха из сонного покоя.
Мастер вздрогнул, дернулся на прочном дубовом стуле и недоуменно огляделся. В дверь снова постучали.
— И кого это принесло на ночь глядя? — неприязненно пробормотал Генрих и, шаркая, пошел открывать.
В дверь ворвался порыв ветра и целое полчище снежинок, называемых еще слугами Снежной королевы, но, не выдержав столкновения с теплом, они осели на полу мелкими блестящими капельками.
Человек в длинном черном пальто с густым бобровым воротником, лишь слегка припорошенным снегом — сразу видно, что прибыл на автомобиле, — шагнул за порог и близоруко огляделся.
— Вы герр Вольштайн? — спросил гость слегка хрипло.
Судя по виду, посетитель был не молод, но богат — франтоватые усики топорщились блестящей ухоженной щеткой, пальто и ботинки явно шили по заказу. Генрих терпеть не мог таких вот благополучных господ. Хватило уже ради них в войну покорячиться.
— Не принимаю, — буркнул он, собираясь выпроводить господинчика.
Но тот не дал, вдруг сунув хозяину в руку фотографическую карточку, на которой, примостившись на краешке большого кресла, словно готовая вскочить и бежать в любую секунду, сидела хорошенькая белокурая девушка.
— Я слышал, вы делаете куклы, — как ни в чем не бывало продолжал посетитель. — Мне вас рекомендовали.
С трудом отведя взгляд от карточки, мастер исподлобья посмотрел на гостя.
— Я дорого беру, — предупредил он.
— Вот и хорошо, — господин сбросил пальто, поискав глазами слугу, и, не найдя, сам пристроил верхнюю одежду на стоящую в углу тяжелую чугунную вешалку. — Мне нужна совершенно особенная кукла. Вот…
Он развернул сверток из черного бархата, в котором оказались удивительной красоты золотистый локон и небольшой бархатный же мешочек с монограммой.
Генрих молчал. За дверью с новой силой завыл ветер. Словно взбесившиеся валькирии носились среди тяжелых туч, стеная и оплакивая доблестных воинов, которым уже никогда не открыть глаза навстречу новому дню. Словно сама судьба молила его остановиться и вернуться в свой дремотный покой. Но жребий был брошен, и упала тяжелая капля, растворившись в бездонном океане времени.
Мастер медленно перевел взгляд на заказчика.
— Кто эта девушка? — спросил он, точно зная, что вправе задавать такой вопрос.
— Моя дочь, — ответил гость, не сводя с хозяина цепкого, словно репей, взгляда. — Так вы сделаете для меня куклу?
