Невольно вспомнилась встреча с Ником, и я снова поразилась, насколько это разные люди и как сильно Павел проигрывает в сравнении. Нужно быть моей мамой, кажется никогда всерьез не верившей в меня, чтобы сразу же принять Пашкину сторону. На столе перед Пашкой стояла минералка в запотевшем стакане, но он даже не притронулся к ней.
— Ты хотела что-то мне сказать, — он смотрел мне в глаза.
Да, вот оно, неудобство, вызванное излишней честностью. Все же расстаться по телефону было бы легче. Давно пора послать подальше всякие так называемые неписаные моральные правила. Многие люди не думают о них и живут себе самым распрекрасным образом, да и мне они только мешают.
Я сглотнула тугой комок в горле. Честное слово, это просто ненормально — чувствовать себя виноватой за то, что, наконец, встретила подходящего человека и, наверное, впервые в жизни испытала счастье. Я вспомнила прикосновение губ Ника и сразу стало легче.
— Я встретила человека, — проговорила я прямо, что уж тут юлить и изворачиваться, — мы с тобой расстаемся.
Паша кивнул, посмотрел на свои лежащие на столе руки.
— В принципе я уже догадался, — он взял стакан, подержал его на весу, а потом, так и не отпив, поставил обратно. — Ну что же, все понятно. Тогда я пошел?
И это все? Я удивилась его спокойствию. Подсознательно я, конечно, ожидала, что он попытается меня удержать, как-то отговорить. Его явный пофигизм просто выбил меня из колеи. Хотя, если подумать, ничего удивительного. Наши отношения изначально шли ни шатко ни валко, вероятно, он и сам не знал, как закончить, влача их, словно надоевшую ношу, но не решаясь ее выкинуть.
— То есть тебе все равно? — поинтересовалась я, наклоняясь к нему.
Паша помолчал, глядя не на меня, а на стол.
— А какие варианты? — он потянулся к стакану, но отдернул руку, словно обжегся. — Ты же уже все решила. Правильно?
Я задыхалась. Задыхалась от этой его рассудочности и правильности. Мне хотелось нормальных реакций, а не медлительных движений замороженной лягушки. Неудивительно, что отношения с Павлом являлись для меня обузой.
— Правильно. Можешь идти, — выдохнула я. — Вижу, что твой Костик для тебя важнее меня.
Мое поведение было эгоистичным и в корне несправедливым, однако я уже не могла ничего с собой поделать.
Павел не ответил. Положил на стол денежную купюру, соответствующую стоимости так и не выпитой воды (кажется, ни копейкой больше), и молча вышел из кафе.
Тут можно бы ощутить облегчение от того, как же легко все прошло, однако на душе остался неприятный осадок. Я не стала ничего заказывать так не вовремя подошедшей официантке, а ушла прочь и отправилась бродить по улицам без всякой цели, словно стараясь шагами заглушить непонятные тянущие чувства.
Ходила долго. Зашла в парк, села на скамейку, наблюдая, как, пользуясь долгим световым днем, по аллеям весело скачут дети и чинно движутся мамаши с колясками. Жизнь шла своим чередом, и шла она мимо меня. Я сама напоминала себе осколок древнего монолита, по странной прихоти оказавшийся в современном незнакомом мире.
Наконец, когда на город опустились легкие летние сумерки, я пошла домой и увидела совершенно странное зрелище: площадка перед моим подъездом была огорожена, рядом стояли несколько полицейских автомобилей и машина «Скорой помощи», толпились, обсуждая что-то, люди.
— Выпал из окна. Или его сбросили, — говорила старушка. — Я сама видела. Он, когда падал, так орал, так орал, бедолага.
Я покачала головой — криминальную славу наш тихий неприметный дом доселе не имел.
— Насмерть? — поинтересовалась у рассказчицы полная женщина с невообразимой кудлатой прической.
— А как же. С девятого этажа, как никак.
Я вздрогнула. На девятом этаже располагалась моя квартира.
Подняв голову, я с ужасом увидела, что мое окно настежь распахнуто, а оттуда выглядывает человек в полицейской форме.
Асфальт, превратившись в движущуюся дорожку, какие бывают в аэропортах, поплыл у меня под ногами. Пришлось ухватиться за невысокую оградку, выкрашенную в дико зеленый цвет. Почему-то в глаза бросилось, как сильно растрескалась на ней краска и как некрасиво, словно старые пятна крови, выступает из-под нее ржавчина.
Человек выпал из моей квартиры.
В то время, как меня не было дома.
Какой человек? Как он там вообще оказался?
Следующая мысль пронзила меня острой иглой от макушки до самых пяток. Ник. Он пришел ко мне… Как-то вошел в квартиру… А потом как-то выпал из окна… С ума сойти!
Или это Пашка? Из-за нашего расставания он решил покончить с собой и не нашел ничего лучшего, чем выброситься из окна моей квартиры. Символичный и красивый в чем-то жест.
Боже, какой дикий бред! Мне захотелось отмотать ленту времени назад, найти эту чертову развилку, когда жизнь свернула на эту дорогу, и что-нибудь переиграть, изменить.
— Вот она! — послышался вдруг бодрый голос.
Еще одна добрая самаритянка в лице старушки-соседки указывала на меня рукой стоящему около нее полицейскому. Ну, по крайней мере, сейчас-то я все и узнаю.
1946 год, март
Наташа тяжело носила беременность. Ее часто тошнило, и буквально все валилось у нее из рук. Коля, конечно, пытался окружить жену всевозможной заботой, но жизнь была трудная, приходилось до ночи пропадать на производстве, поднимая страну из руин. Еще до войны он работал при наркомате тяжелой промышленности и вполне мог бы получить бронь, но не стал этого делать, а вернувшись, окунулся в работу с головой. Как ни странно, его оценили и быстро продвинули по управленческой лестнице. Время как раз было такое. Он знал о производстве все и успевал, кажется, везде.
«Для Наташи стараюсь, для наших детей и ради светлого будущего», — думал Николай, вкалывая, как проклятый, и редко когда возвращаясь с работы раньше полуночи.
Наталья же числилась на конторской работе, но уже не могла трудиться в полную силу. Даже самые жесткие люди, глядя на ее бледное лицо и отечные руки, качали головами и спешили отправить домой.
— Нам нужно здоровое новое поколение, девочка, — говорил ей старик-сторож, взявшийся опекать бедняжку. — Сейчас твоя задача — родить нового члена нашего общества, будущего строителя коммунизма. Ради таких детей мы прошли через страшную войну, ради них отстаивали нашу свободу в революцию.
Наташа кивала, возразить тут было нечего, она тоже хотела родить здорового ребенка, который легко и безбоязненно войдет в светлое будущее. Но потом, когда накатывал очередной приступ тяжелой муторной дурноты, она не хотела уже ничего. Только, бывало, закусывала кожу на запястье, надеясь, что боль приведет в чувство. Хуже всего, если это случалось на работе, дома у нее имелось одно верное средство — Гретхен.
Стоило взять куклу, прижать ее к груди, и становилось легче. Дурнота отступала, дыхание выравнивалось, и она снова ощущала себя здоровой. Теперь Наташа часами просиживала где-нибудь в углу комнаты, не выпуская из рук Гретхен, и постепенно начала рассказывать ей обо всем — о том, что соседка взяла картошку из их запаса, о том, что знакомая достала отрез драпа и обещала пошить из него пальто, о том, что она почти не видит Колю. Кукла слушала внимательно, смотрела с состраданием ясными синими глазами, и все проблемы тут же становились мелкими, будто бы игрушечными.
