— Именно.
— Хорошо, я перезвоню, — палец уже завис над кнопкой отбоя.
— Я подожду на трубке. Ищи!
— Глупости, — хихикнула я. — Пока!
Но повесить трубку не успела.
— Ищи сейчас же, иначе я приеду к тебе и буду стоять у двери, пока не найдешь!
— Это угроза?! — Я едва верила собственным ушам.
— Воспринимай это как хочешь, мне на это в горошек! — парировал Костя. — Или ты сейчас найдешь и пришлешь мне фотографию визитки, или я выезжаю.
Я представила себе картину встречи Ника и Кости и долгие объяснения, оправдания. «Ничего не подумай, это друг моего бывшего молодого человека…» — жалко звучит, не правда ли?!
Пришлось подниматься и искать пластиковую карточку среди всяких бумаг. У меня обычно тут жуткий беспорядок, хотя сейчас… Сейчас мне показалось, будто бумаги лежат как-то не так. Словно их перебирали. Может быть, Ник? А что, он мой муж и имеет право… Нет, точно не Ник — он никогда не поступил бы подобным образом.
— Ну как? — Константин не собирался дать мне ни минуты покоя.
К счастью, визитка нашлась у самой стенки коробки.
— Пресса. Алексей Ветров. Независимый корреспондент, — прочитала я и, вспомнив, добавила: — Его зовут Ураган. Он сам так отрекомендовался. Тебе это точно нужно?
— Присылай.
Я сфотографировала карточку и кинула Пашкиному другу.
— Получил, — сухо ответил он. — И да, не вздумай рассказывать своему Николаусу или как его там.
— А то приедешь и будешь стоять под дверью?
Секунду в трубке висела тишина, а затем послышался смешок.
— Шутишь? А еще говорила, что сумасшедшая. Знаешь, что…
Тут я услышала, что в замке поворачиваются ключи.
— Потом, — бросила я в трубку, нажала отбой и сунула карточку в щель дивана.
Не то чтобы я не доверяла Нику — просто сейчас я все еще не была готова к разговору. Почему же я рассказываю все абсолютно чужому человеку и закрываюсь перед самым близким?
— Потому что ты ненормальная, — произнес решительно голос.
Я оглянулась. Гретхен усмехалась.
— Как ты? — в комнату уже заглядывал Ник, и я собралась, чтобы не выдать волнение.
— Прости, пожалуйста, — вернула я его слова. — Кажется, я опять слишком разнервничалась.
— Ничего! — Он победно улыбнулся. — Не переживай и помни, что я тебя люблю.
«Разве тебя могут любить? Смешно!» — услышала я в голове голос.
Посмотрев на Гретхен, я испугалась: ее лицо из насмешливого стало серьезным, почти угрожающим.
1933 год, март
— Ну что же, вы честный человек. Приятно иметь с вами дело.
Генрих и сам не понял, как в его руке оказались деньги. Голова была тяжелой, и он видел только деревянную поверхность массивного стола. На столешнице виднелся след от сучка, и в голову почему-то лезли странные мысли о том, что он сам, как этот сучок, оказался начисто срублен за ненадобностью.
— Спасибо, герр Вольштайн, — произнес отец Моники так, что становилось совершенно понятно — пора уходить. — И у меня к вам еще одна просьба, уж простите за прямоту, я привык говорить все как есть.
Генрих поднял взгляд, но лицо человека за столом казалось расплывчатым, словно из другой реальности.
— Так вот, герр Вольштайн, очень прошу вас не пугать больше мою дочь. Я едва смог удержать ее жениха от решительных действий. Вы же понимаете? Вы очень талантливый человек, и не хотелось бы, чтобы у вас были неприятности. Герр Вольштайн, вы меня слышите?
К сожалению, он слышал. Знал бы, позаботился о воске для ушей, как мифологический Одиссей, проплывавший мимо острова сирен.
Отвечать Генрих не стал. Бросил последний взгляд на оставшуюся на столе куклу — его лучшую работу, его лебединую песню — и вышел.
Уже за порогом дома, подставив лицо ветру, Генрих понял, что в руках у него что-то есть. Посмотрел и брезгливо поморщился: деньги. В конце улицы находилась церковь, и оттуда как раз доносились звуки колокола, призывавшие на службу. То, что надо.
Сгорбившись, Генрих подошел к церкви и аккуратно положил все деньги в миску, стоящую перед одним из нищих, а затем пошагал прочь. За спиной слышался шум — недавние калеки шумно делили деньги, позабыв о своих увечьях и святости места, у которого находились. В этом мире нет ничего святого. В этом мире все достается единицам, имеющим во лбу счастливую звезду. Они рождаются пустословами и красавчиками, им не нужен талант — ведь есть красота. В этом мире ценится только сиюминутное. Он бы тоже отдал за сиюминутное все, что у него есть, но, увы, это было невозможно. Он, Генрих Вольштайн, банкрот.
Он шел по улице, тяжело ступая поношенными ботинками по брусчатой мостовой. Тук, тук, тук. Как будто гвозди в крышку гроба вколачивают.
Старый дурак! Размечтался о счастье!
Вокруг царила весна, но он был кусочком вечной зимы, и пробегающие мимо дети инстинктивно обогнули его по большой дуге.
Уже у самого дома наперерез бросилась толстая соседка. Дурная баба, наверное, единственная не чувствовала исходящей от него мрачной жути.
— Доброго вечера, герр Вольштайн. Давненько вас не было видно, мы уж беспокоились: вдруг приболели?
Он не стал ее слушать. Соседка и раньше донимала его пустыми разговорами. Она что-то кричала ему вслед, но он искренне ее не слышал.
Хлопнула дверь, отсекая его от всего мира.
Не снимая ботинок, в этом теперь не было необходимости, Генрих прошел в комнату. Пол натужно скрипел под ногами, словно помост эшафота.
Вольштайн сел за стол и потянулся к бумагам. Они всегда находились у него в порядке, однако стоило разобрать их еще раз. Оплаченные счета — в одну сторону, тоненькую стопку писем — в печь.
«Завещаю все свое имущество приюту Святой Марии», — принялся выводить Генрих на листе аккуратным каллиграфическим почерком. Он всегда был первым по каллиграфии и более других добродетелей уважал старательность и аккуратность. Он ведь кукольный мастер. Это тонкая работа.
Закончив, Генрих указал число и поставил подпись.
Ну вот, все готово. Почти все…
В доме оставалось еще несколько кукол — парочка тех, с кем он не мог расстаться, и еще несколько незаконченных работ. Генрих сложил их всех в центре комнаты, взял молоток и принялся неторопливо бить. Это напоминало тяжелую монотонную работу: поднять молоток, опустить. Поднять, опустить.
Куклы хрустели и стонали, а под ноги ему подкатился круглый голубой глаз, совершенно безжизненный и страшный. Генрих наступил на него ботинком.
Он работал до тех пор, пока все более-менее крупные куски не были уничтожены.
