– Почему?
– Судя по всему, Орку помогает очень умный компьютерщик.
A2 archive back to back
[15]
Эффект преодоления себя.
Нет, не на тренировке. Не на соревновании. Сжигая не энергию, а душу. Или пытаясь сжечь. Или отчаянно сопротивляясь тому, что они пытаются с ней сделать.
С душой.
С тем, что от нее осталось после жесткой медикаментозной атаки, призванной разрушить и серые клетки, и то, что они производят.
«В вашем возрасте принудительное психогенетическое преобразование приобретает характер эксперимента: выживете или нет?»
«В вашем возрасте принудительное психогенетическое…»
«В вашем возрасте…»
«В вашем…»
Голос становится глухим и тягучим, словно на зубах навязла липкая смесь невнятных слов… или на ушах… или в голове… В серых клетках, которые они хотят перепрограммировать. Звуки расплываются и становятся бессмысленными, тональность прыгает, разрывая восприятие в цветные круги, сталкивающиеся внутри глазных яблок с медлительностью метагалактических крейсеров – и так же бесшумно. Вакуум обволакивает желания, лишая их жизни буйного кислорода.
Никого не хочется окислять.
Ты превращаешься в железо и окисляешься сам.
Под действием агрессивной среды.
«Вы слышите, как она плачет внутри вас?»
Еще нет. Но в DNA приходит указующее письмо, высочайший циркуляр из дворца Счастья, и кислотные цепочки начинают окисляться…
«Я – кислота!»
«Вы слышите плач маленькой девочки?»
«Я медленно окисляюсь».
Окисление кислоты превращается в эффект преодоления себя. Но я не возношусь над собой, а растворяюсь. Я поступаю с собой так, как медикаментозная атака поступила с моей душой: цепочки рвутся, разрывая последнюю связь с реальностью – мое тело. Оно всегда было моим – без документов и подтверждений, на одних только ощущениях. И теперь оно окисляется.
«Вы слышите плач маленькой девочки?»
Я слышу стон внутри, но то не девочка, а хохот кислоты, сжигающей то, что осталось от меня.
«Освободите маленькую Александру!»
Девочку, которой никогда не существовало.
Голос кислоты становится повелительным:
«Освободите Александру!»
Голос давит так, что лопаются синоптические связи. Голос давит так, что череп сплющивается в бумажный лист, на котором вытатуирован алгоритм окисления, принуждающий сделаться другим. Голос давит так, что подчинение становится смыслом. От голоса нельзя укрыться, его нельзя игнорировать, ему нельзя сопротивляться…
Можно!
Можно, твою мать!
Нужно!
Нужно, твою мать!
Можно!
Жуткий коктейль полоумных медикаментов смешался с генетическим вторжением, взбодрился гипнотической атакой и дал эффект, которого никто не ждал.
Скромный доктор обратился в злобного зверя.
///
– Доктор Аккерман! Доктор Аккерман!
А2 нехотя открыл глаза, без радости разлепляя тяжелые, словно чужие, веки. А пока открывал, вспомнил, что читал у какого-то русского писателя повесть о страшном чудовище, предпочитающем жить с закрытыми глазами. И еще подумал, что русский на удивление верно подметил суть окружающего мира: настолько дрянного, что от него тошнит даже монстров.
– Доктор Аккерман! – Веки поднимались настолько медленно, что обладатель голоса забеспокоился: – Доктор Аккерман?
А2 наконец-то справился со жгучим желанием остаться в забытьи и распахнул глаза. И увидел встревоженного бородатого мужчину с ярко накрашенными губами и ужасными синими тенями вокруг глаз. Сегодня доктор Каплан предпочел выглядеть вызывающе.
– Как вы себя чувствуете?
– Вы были… – А2 сглотнул, и невидимая медсестра заботливо поднесла к его рту стакан с водой. Алекс сделал пару глотков через трубочку, поморщился, показывая, что хватит, и продолжил: – В начале процедуры вы были брюнетом.
– Вам нравится? – Морган с удовольствием провел рукой по светлым кудрям. – Муж говорит, что мне идет быть блондином.
– Чем вы занимались, пока я… пока я торчал? – попытался пошутить А2.
– Вы спали пятьдесят три часа, – не принял шутки Каплан.
– Что?
Грандиозность исчезнувшего времени поразила: пятьдесят три часа! Сколько можно было сделать за эти дни!
– Это нормально для первой процедуры психогенетического преобразования, – успокоил дернувшегося А2 врач.
– Спать так долго?
– Вы заглянули в себя, осознали увиденное и поняли… – Морган склонился ниже и участливо осведомился: – А что вы поняли, доктор Аккерман? Вы слышали плач Александры?
– Чей плач? – не понял А2.
– Я позволил себе назвать нашу маленькую подружку Александрой.
Обведенные тенями глаза смотрели настолько доброжелательно, что Алекс против воли прошептал:
– Уверен, ей понравится.
Хотя думал совсем иное.
– Я рад, доктор Аккерман, вы не представляете, как я рад слышать этот ответ. – Морган смахнул выступившую слезу. – Мы не ошиблись: внутри вас действительно прячется маленькая девочка, и скоро, очень скоро мы ее спасем.
Его счастливое лицо было так близко, что А2 без труда представил, как обхватывает его руками и погружает большие пальцы в глазницы. Не обращая внимания на визг. И визг перепуганной медсестры. А потом рывком поднимается, бьет врача в кадык и брезгливо вытирает о простыню испачканные пальцы. Медсестра пытается открыть дверь, но в панике забывает, что нужно толкать ее, и дергает за ручку на себя, дверь не открывается, медсестра рыдает и привлекает внимание Алекса. Он отбрасывает простыню…
– Что вы сейчас чувствуете, доктор Аккерман? – заботливо поинтересовался Морган.
– Хочу спать. – А2 заставил себя улыбнуться. – Мне кажется, она устала.
– Это чудо! – Доктор Каплан с чувством поцеловал Аккермана в щеку, и они с сестрой покинули палату, не забыв выключить за собой свет.
Но свет пациенту не требовался.
А2 бесшумно поднялся с кровати, прошелся, двигая за собой капельницу, и остановился у окна, из которого открывался вид на городские небоскребы.
– Где я, черт возьми?
Как ни странно, память отказывалась называть город, в котором на него донесли, а внешне окружающие клинику MRB походили друг на друга, как генно-модифицированные шампиньоны: бетонные коробки с малюсенькими окнами VIP-квартир, клетушек, преимущество которых заключалось в настоящем виде из окна. Более дешевые жилища довольствовались имитирующими экранами. Однако сам вид MRB показывал, что клиника находится на окраине, поскольку в центре небоскребы не строили, дабы сохранить исторический облик.
