– Мне очень жаль, мисс Феллер.
– Да, вам жаль…
И ведь ничего не скажешь. Не обвинишь. Не наорешь… Истерика случилась у Эрны чуть раньше, в Нью-Йорке, когда ей сообщили о заражении поместья: тогда она кричала, рыдала и в ярости разгромила рабочий кабинет. Затем бросилась к вертолету, помчалась на Лонг-Айленд, во время полета снова кричала, но уже не так сильно, а словно получившая смертельную рану касатка – с тоскливым отчаянием. Попытка прорваться к дому стала последним всплеском, окончательно опустошив Эрну. Молодая женщина успокоилась, во всяком случае внешне, и негромко спросила:
– Отец в сознании?
– Да, – подтвердил Гарибальди.
– Я хочу его видеть.
– Разумеется.
Но для этого пришлось переодеться.
Эрну завели в одну из оранжевых палаток и выдали непроницаемый оранжевый комбинезон, герметичный шлем и дыхательный ранец. Ей помогли облачиться в неудобную, но надежную защиту, а затем проводили в дом – через уродливый оранжевый рукав, протянувшийся от палатки к задней двери. Двое сопровождающих остались у входа, следившая за Б.Б. медсестра при появлении посетительницы вышла, и дочь с отцом остались наедине.
В последний раз.
– Привет, – сквозь слезы прошептала Эрна, сходя с ума от невозможности прикоснуться к руке самого главного для нее человека.
– Рад, что ты успела, – вздохнул Феллер.
– Папа…
Гарибальди предупредил, что Б.Б. приказал устроить его в гостиной, у большого камина, в котором с тех пор постоянно поддерживали огонь. Диваны и кресла убрали, перед камином поставили большую кровать и необходимую медицинскую аппаратуру. Эрна отчитала Гарибальди, но, оказавшись в гостиной, поняла выбор отца: в яркой, просторной, полной света зале само собой создавалось хорошее настроение. Тоже предсмертное, но не угрюмое.
– Все в порядке. – Б.Б. кашлянул. – Я чувствую себя нормально. – Потому что через капельницу ему постоянно подавали не только питательный раствор, но и обезболивающее. Тем не менее Б.Б. сохранял способность думать и даже шутить: – Когда-нибудь это должно было случиться.
– Но не так! – покачала головой Эрна. – Не так!
– Я умираю, лежа в своей постели, держа за руку любимую дочь… Что может быть прекраснее? – Феллер вздохнул и повторил: – Когда-нибудь это должно было случиться.
Его кожа была бледной… но не просто очень белой, а бледной в стиле kamataYan. А ногти и глаза – черными. Третья стадия, последняя, предсмертная. Б.Б. улыбался, но понимал, что осталось ему чуть-чуть.
– Он обманул, – выдохнула женщина.
– Я это уже понял, – вновь пошутил Б.Б.
– Но почему? – У Эрны скривились губы. – Зачем он так поступил со мной?
– Видимо, не поверил, что я его прощу, – объяснил Феллер.
– А ты… – Она передохнула, сглотнула подступивший к горлу комок, но все-таки спросила: – Ты бы его простил?
И поставила умирающего в очень сложное положение. Б.Б. отчаянно хотелось солгать, сказать, что простил бы, потому что не помнит зла, и тем заставить дочь мстить до последнего вздоха, но Эрна смотрела так, что старый Феллер не нашел в себе сил на ложь.
– Нет, – вздохнул он. – Ни за что и никогда.
– Я не прощу ему твою смерть, – ответила женщина, показав отцу, что прекрасно поняла причину его заминки. – Я слишком тебя люблю.
– Ты – лучшее, что случилось со мной в жизни, – едва слышно ответил Б.Б. – Иногда я думаю, что пришел в мир лишь для того, чтобы явить ему тебя. И ухожу, сделав все, что должен.
– Я его убью. Если получится – он будет очень сильно мучиться. Если нет – просто убью.
– Моя девочка…
– Мне плохо, папа! Я не могу…
– Давай помолчим? – предложил Б.Б. – Мы ничего не изменим, и я хочу насладиться нашими последними мгновениями.
Эрна прикоснулась к руке отца и заплакала. А он улыбнулся, потому что уходил из мира, лежа рядом с той, кого любил больше жизни.
Он улыбался.
Потом перестал дышать, и Эрна завыла.
Упала на колени, обхватила руками дурацкий шлем, который не могла снять, и завыла, залепетала что-то бессвязно, судорожно гладила лицо и руки отца, пытаясь прижаться к ним щекой, но получалось лишь через пластик шлема, снова выла, не желая верить и даже – не желая жить.
Она вышла из дома лишь после того, как с лица исчезли следы слез. Вышла спокойная, прямая, как меч, и такая же холодная. И такая же опасная. Вышла последней, велев медсестре и сопровождающим уйти в оранжевый рукав первыми. Вышла, попрощавшись и оставив эту часть жизни позади. А покинув дезинфекционную камеру, жестко приказала:
– Дом сжечь.
– Но… – растерявшийся Гарибальди хотел сказать что-то прагматичное, вроде того, что рано или поздно с вирусом справятся, в особняке проведут дезинфекцию и им можно будет пользоваться, однако, посмотрев Эрне в глаза, передумал и кивнул: – Да, мисс Феллер.
– Прах отца пришлите на мой нью-йоркский адрес. Когда все закончится, я сама доставлю его в семейный склеп.
– А когда все закончится? – брякнул Гарибальди и услышал:
– Уже скоро.
И подумал, что Эрна Феллер абсолютно права: уже скоро.
* * *
– Ваша ненависть бьет мне в лицо. Я ее чувствую. И я ее принимаю. Вы проклинаете мое имя и желаете порвать на куски мое тело. Я это чувствую. Я это принимаю. Вы видите во мне убийцу, а я ведь даже не революционер. Не палач и не воин. Не жнец ваших жизней и не карающая длань. Я – ваш Орк, орки мои, я – ваш страх и ваша ненависть, чаяния и жажда, я – ваш проснувшийся разум и внезапный смысл вашей бессознательности. Я – это вы, орки, вынырнувшие из битума повседневности и удивленно посмотревшие миру в лицо. Я – ужас вашего удивления. Я – первое осмысленное действо в забытьи вашего существования. Вы не просили меня о том. И не спрашивайте: «Зачем?», потому что не я начал вас убивать, орки мои. Я пришел потом. Но чуть раньше, чем стал нужен… Чуть раньше. Поэтому, орки, я отвечу на другой вопрос: «Почему?»
С каждым разом его слушало все меньше и меньше людей, но в относительных цифрах становилось даже лучше: если за первым выступлением Орка следило примерно семьдесят процентов жителей Земли, то нынче рейтинг его выступлений не опускался ниже девяноста. Миллиарды ненавидящих людей послушно прилипали к мониторам и жадно ловили каждое слово, будто загипнотизированные невысоким крепким мужчиной, рассказывающим им о смерти.
Об их смерти.
По имени kamataYan.
– Меня зовут Бенджамин «Орк» Орсон, я такой же, как вы. Я не мог отменить революцию, потому что революция объективно назрела, и тяжесть ее потопа призвана изменить мир, хотите вы того или нет. Революцию придумали не вы, орки мои, и ее придумали не для вас. Вы – голодные, но вместе с тем – сытые, вам позволяли жрать, но не от любви, а чтобы зубы стали тупыми, когти – ломкими, а ярость – тусклой. Я снова сделал вас голодными, ведь голод – это не отсутствие еды, а приближение смерти. У меня не было другого выхода, орки мои, я должен был дать вам смерть, чтобы сделать голодными. За это мертвые меня возненавидят, а живые встанут под мои знамена. Ведь прошедшие kamataYan познают истину: сытый раб никогда не освободится.
