Молодой человек восторженно улыбается императрице.
Голицын: «Кто она? Кто она? Кто она?»
Санкт-Петербург, дворец Голицына.
Князь закончил читать письмо императрицы.
— Ох-хо-хо, — вздохнул Голицын, — опять придется ее на хлеб и воду!
Целый месяц бился в заколдованном кругу бедный князь — то отменял строгие меры, то применял. И все с ужасом ждал, что императрица велит принять «крайние меры», и тогда арестантке придет конец, и так и не выяснит он правды. Но Екатерина к «крайним мерам» отчего-то не прибегала. Вместо этого из Москвы забрасывали его бесконечными повелениями.
«Со второй половины июля матушку вдруг начал интересовать лишь один вопрос: кто она, сия женщина, на самом деле?»
Раннее утро, князь мирно спит в своей опочивальне. Входит камердинер князя, осторожно будит своего господина:
— Ваше сиятельство… Срочная депеша. Из Москвы. Велено разбудить…
Старый князь спросонок читает депешу:
— «Милостивый государь! Ее величеству через английского посланника донесено, что известная самозванка есть тракгирщикова дочь из Праги. Сие обстоятельство, мы надеемся, к обличению обманщицы послужит. И вы немедля должны использовать его. И то, что откроется, Ее императорскому величеству тотчас донести. Генерал-прокурор князь Вяземский».
Хохочущее лицо Елизаветы.
— По-моему, князь, вы сошли с ума!.. Так и передайте тем, кто снабдил вас этой чепухой.
И опять раннее утро в опочивальне князя Голицына. И опять его почтительно будит камердинер:
— Ваше сиятельство, депеша от императрицы.
И опять спросонок с трудом читает бедный князь:
— «Адмирал Грейг имеет подозрение, что распутная лгунья — полька. Вы можете в разговорах с ней узнать незамедлительно, на самом ли деле она есть польская побродяжка…»
И опять камера. И опять умирающая от хохота Елизавета.
— Из-за этого вы разбудили меня?! Чтобы сообщить этот вздор?!
И опять дворец Голицына. И опять его будит растерянный камердинер с очередной безумной депешей в руках.
«Я понимал, что матушка начала сильно нервничать, но что я мог поделать? Молчала разбойница! На этот раз матушке сообщили, что, по слухам из Ливорно, самозванка есть итальянская жидовка».
Сидя на кровати, полусонный князь дочитывал письмо императрицы: — «И скажите: коли в этот раз она опять не признается в правде, и не послушает наших монарших слов, и вместо признания будет продолжать свои бредни, мы тотчас отдадим ее в распоряжение суда и решим дело по справедливости и суровости установленных нами законов».
Раннее утро. В камере Елизаветы князь Голицын и Ушаков.
— Значит, еврейка? — усмехается Елизавета. И, помолчав, вдруг добавляет: — Передайте императрице, что я не могу и на этот раз принять ее предложение.
— Какое предложение? О чем вы смеете говорить, сударыня?
— А вы до сих пор не поняли? Императрица в который раз делает мне предложение: коли я соглашусь на одну из этих глупостей и признаю себя дочерью трактирщика или еврейкой, я думаю, что мне даже предоставят свободу.
— Не записывай это, болван, — прохрипел князь Ушакову.
— Но передайте вашей государыне: никаких предложений. Только аудиенция. Без нее ничего не будет. Личная встреча.
— Ох, накличете вы, сударыня… Да за такие речи завтра же «крайние меры» последуют.
— Не последуют. Никаких «крайних мер» не будет, — вдруг усмехнулась Елизавета. — Ибо хозяйка наша боится, что при «крайних мерах» я тотчас скажу то, что знаю. Не выдержу и расскажу. А она не хочет этого услышать. Она так не хочет этого услышать, что боится даже встречи со мной… А хочет она, чтоб я только признала, что ничего не было. Была лишь безумная лгунья, всклепавшая на себя чужое имя.
— Опомнитесь, сударыня, еще раз увещеваю. И когда опомнитесь, мы разговор продолжим.
«А ведь и вправду как все странно! Государыня грозит, а „крайних мер“ не следует… Неужто?..»
Голицын и комендант Чернышев шли по двору Петропавловской крепости. Холодное летнее петербургское солнце горело на золотом шпиле…
— Нервна очень и кашляет… Ох, не протянет!
— Так ведь почему нервна она?.. — усмехнулся комендант. И, подмигнув, прибавил: — Неужто не догадались, Ваше сиятельство?
— Да ты что?
— Жена моя первая поняла. А вчера и лекарь подтвердил.
— Только этого недоставало! — всплеснул руками князь.
Орлов: Дым отечества
В Москве, в Коломенском дворце, Екатерина принимала графа Алексея Орлова.
— Рада тебя видеть в отечестве, Алексей Григорьевич, накануне празднеств наших. Велика твоя доля в победе. Надеюсь, по заслугам и оценила.
— Приношу тебе рабскую благодарность за великие твои милости, матушка!
— Брат твой Григорий в Петербурге в полном здравии, и, надеюсь, скоро его увидишь. Вот и послы иностранные с изумлением отмечают, что вновь он у нас в полной милости. Не понимают, что никогда не забуду услуг вашей семьи нам и отечеству.
— Рабы твои до смерти.
— Знаю.
— Надеюсь, что усердие свое я тебе доказал, когда разбойницу к тебе доставил, — чуть усмехаясь, говорит граф.
— Оно и видно, — пришел черед пошутить императрице. — Лекарь говорит: тяжела она… Впрочем, сия развратница со всей своей свитой, говорят, жила?
Орлов молчал.
— И притом, — вдруг взрывается Екатерина, — смеет нам писать, настаивать на свидании. Объявляет, что может сообщить нам нечто важное. — И совсем уж насмешливо закончила: — Как ты думаешь, Алексей Григорьевич, что она хочет нам такого важного сообщить?
— Уж не знаю, матушка государыня. Но совсем не то, что нашептывают тебе, матушка, друзья мои здешние. Я перед тобой чист: заманил и привез. Как обещал.
— Граф, ты с ней в полной откровенности был… Кажется, так?.. — продолжала насмехаться императрица. — Ну, и кто же она?
— Да, хороши слуги у тебя, коли до сих пор не выяснили!
— Так помоги им.
— Ан не могу, — улыбается граф. — Я отписал: не сказала. Все сказала, — продолжал он, в упор глядя на Екатерину, — и как любит, сказала. А уж она говорить умела… Молода да хороша. Так, что забыть нельзя.
— И ей тебя тоже. До смерти, — усмехнулась императрица. — И все-таки, граф, что по сему поводу думаешь?
— Сначала я решил, что побродяжка. Плетет басни свои… Но как-то ночью… Ночью… — повторил он, глядя на Екатерину.
— Ночью, — печально повторила императрица, будто вспомнила что-то…
