— Это то самое и значит, князь: «Во имя вас самих», — твердо и жестко ответил голос с кровати.
— Да, письмо не много лучше предыдущих. Дерзости по-прежнему… — Он вздохнул и поднялся.
— Ах, князь, как удалось вам сохранить доброе сердце? Бог благословит вас и всех, кто вам дорог, но помогите мне. Я изнемогаю. День и ночь в моей камере эти люди. Это при нынешнем-то моем положении. И главное: не с кем словом перемолвиться. Они не понимают меня. И эта страшная болезнь…
Добрейший князь только махнул рукой и вышел из камеры. У дверей камеры уже ждал его обер-комендант крепости.
— Вернуть хорошую пищу… Вывести людей… И вернуть камер-фрау! — не дожидаясь приказа, находчиво отрапортовал комендант.
Коломенское. Девять часов утра.
В кабинете императрица и князь Вяземский.
— Князь Александр Михайлович Голицын пишет, что она при смерти, — сказал Вяземский.
— Донесения князя напоминают стихи, — усмехнулась императрица. — Как он там написал? «Она возбуждает в людях доверие и даже благоговение», — усмехнулась императрица. — Это о бесстыжей беременной развратнице!.. Но пока он сочиняет эти стихи, дело не движется. Вместо раскаяния нам предлагают пустые просьбы от наглой бестии.
Пусть князь объяснит ей в последний раз: никогда я с ней не встречусь. Кстати, коль она так больна и, как он пишет, «в объятиях смерти», пусть князь уговорит ее причаститься. — Императрица посмотрела на Вяземского.
— Послать к ней духовника и дать приказ, чтоб тот духовник довел ее увещеваниями до полного раскрытия тайны. О нижеследующем донести немедля с курьером, — тотчас сформулировал Вяземский.
«Слава богу, хоть этот не поэт!» — усмехнулась Екатерина.
В кабинете Голицына Ушаков докладывал князю:
— В Казанском соборе нашли. Священник Петр Андреев. Он и по-немецки, и по-французски понимает.
— Присягу заставь принять о строжайшем соблюдении тайны и ко мне завтра позови.
Вошел камердинер и объявил:
— Курьер из Москвы от императрицы…
Голицын сидел за столом с письмом императрицы в руках.
«Который день подряд занимается матушка сим делом…»
Голицын, бормоча, с изумлением читал письмо:
— «Не надо посылать к ней никакого священника и более не надо допрашивать развратную лгунью. Вместо того предложить поляку Доманскому рассказать всю правду. И коли он правду расскажет о бесстыдстве сей женщины, присвоившей себе царское имя, разрешить ему обвенчаться с ней. После чего, — с величайшим удивлением прочитал князь, — дать дозволение немедля увезти ее в отечество, чем и закончить все дело. Добейтесь от нее согласия обвенчаться с поляком, чтобы раз и навсегда положить конец и будущим возможным обманам».
Князь торопливо позвонил в колокольчик. Вновь появился камердинер.
— Закладывать в крепость, — приказал князь. И добавил, обращаясь к Ушакову: — Смилостивилась над разбойницей матушка!
Он продолжал дочитывать письмо:
— «Коли не захочет бессовестная лгунья венчаться с Доманским, пусть сама откроет бесстыдную свою ложь. И, как только откроет, что бессовестно присвоила себе чужое имя, дать ей незамедлительно возможность возвратиться в Оберштейн и восстановить свои отношения с князем Лимбургом. Коли упорствовать будет и предложение сие не примет, объявить ей вечное заточение. Сии предложения от себя делайте, а имя наше ведомо ей быть недолжно».
Потрясенный Голицын садился в карету, изумленно бормоча:
— Это что же такое? Полное помилование?!
Приехав в крепость, князь пришел в камеру Доманского.
Елизавета по-прежнему лежала в темноте на кровати. Теперь в камере не было караульных. Рядом с кроватью молча сидела камеристка Франциска, когда торопливо вошел князь. Он был один, без Ушакова. По знаку князя камеристка вышла из камеры.
— Хоть вы по-прежнему бессовестно запирались, но радуйтесь! Я принес вам необычайное известие.
— Я слушаю вас, князь, — равнодушно ответили из темноты.
— Сватом себя чувствую, — засмеялся князь. — Сейчас сюда приведут приближенного вашего Михаила Доманского. Он безмерно любит вас, и он просит вашей руки.
— Вы с ума сошли, — зашептали с кровати.
— Я удаляюсь, — продолжал князь. — И пусть камер-фрау подготовит вас…
— Не надо. Я достаточно уверена в себе, князь, чтобы принять его в обычном виде.
Ушаков и солдаты уже вносили в камеру свечи.
Она уселась на постели и, усмехаясь, глядела на дверь. В камеру ввели Доманского. Он с испугом, почти с ужасом смотрел на исхудалое темное лицо.
И она глядела на него.
«Как она на него смотрит. Клянусь, вовек не видел такой нежности… Кажется, дело сделано!»
— Итак, вам предлагают свободу и возможность немедля повенчаться, — торжествовал Голицын, предвкушая развязку — После чего вы оба получаете право возвратиться в отечество господина Доманского. Конечно, при условии, что вы тотчас сообщите следствию тайну вашей лжи, сударыня. Все будет исполнено в точности, мое вам слово!
— Я правильно поняла вас, князь? Мы получаем свободу, коли я соглашусь признать себя дочерью трактирщика, булочника или чем-то там еще?
Доманский напряженно ждал ее ответа. Ушаков приготовился записывать. Она все с той же невыразимой нежностью смотрела на поляка.
— Вы и так получите свободу, мой друг, — тихо сказала она Доманскому. — Я вам ее обещаю. Свободу без моих лжесвидетельств… — И обратилась к князю: — А сейчас уведите его!
— Простите меня за мои показания, Ваше высочество. Я просто хотел… — начал Доманский.
Она усмехнулась:
— Я вас прощаю. — И почти крикнула: — Уведите!
Изумленный князь приказал солдатам:
— Уведите!
Доманского увели. Она смотрела, как он уходил в открывшуюся дверь камеры. Когда дверь захлопнулась, она начала хохотать. Она хохотала во все горло.
— Ох, князь, вы представляете меня замужем за этим несчастным, необразованным, жалким человеком?
— Но он красив… — беспомощно начал князь.
— Он недостаточно красив, чтобы обменять смерть дочери императрицы на жалкую жизнь госпожи Доманской.
— Хорошо. Тогда последнее предложение… — безнадежно сказал князь и добавил строго: — Но запомните, последнее!
Она молча глядела на него.
— Вы сами расскажете правду…
— Правдой вы называете то, что хотела бы услышать от меня императрица?
Князь будто не слышал.
— И за это вы получите возможность тотчас вернуться в Оберштейн и стать женой Лимбурга.
