Я крутилась за столом Калеба на компьютерном кресле, пока он на кровати делал домашку. Была середина учебного года, прямо перед нашей поездкой на лыжную базу.
– Эй, – позвал он, лишь на секунду оторвав взгляд от тетради. – Мне нужно кое-что распечатать из почты. Сделай одолжение, залогинься подо мной.
Я ввела его имя пользователя, но пароль не подставился автоматически. Он не был сохранен. Я обернулась к Калебу. Его взгляд был прикован к экрану.
– Гринривер36, – сказал он.
– Что?
– Мой пароль, – указал Калеб на экран и как ни в чем не бывало вернулся к выполнению домашней работы. Словно пароль к почте – ерунда.
Но для меня это не было ерундой. Для меня сказать свой пароль все равно что дать ключ от своей квартиры. Разрешить входить туда, когда тебя нет. Входить по своему желанию, в любое время. Пароль был комбинацией его номера игрока в лакроссе, названия и цвета нашей школы.
* * *
Калеб знал, что его пароль мне известен. Изменил ли он его после нашего расставания? Или до этого? Возможно, он изменил его, когда стал секретничать.
Попытка не пытка. Я забиваю в почтовом ящике его логин и пароль и не удивляюсь, получая сообщение: «Неверный пароль».
Меня шокирует другое. Я деревенею, пальцы замирают над клавиатурой, слова в расположенной ниже строке расплываются перед глазами. «Пароль последний раз изменен сорок девять дней назад. Если эта информация неверна, пожалуйста, сообщите сюда». Я открываю на мобильном календарь. Ищу нужную дату. Сорок девять дней. Подсчитываю их в уме. Смотрю на календарь. Снова подсчитываю. Оборачиваюсь глянуть на перекрывающую дверь клюшку. Пароль Калеба в последний раз изменен спустя два дня после его смерти.
Вечер воскресенья
– Джесса?
Голос матери Калеба поднимается наверх, на секунду опережая ее шаги. Я выхожу из почтовой программы, выключаю компьютер и монитор. Рысью бегу к двери, убираю перекрывающую ее клюшку и распахиваю дверь прямо в тот момент, когда Ив поворачивает ручку.
– Здравствуйте, – говорю я.
Она слегка склоняет голову набок, наверное, заметив, что я раскраснелась и учащенно дышу.
– Я засомневалась, тут ли ты еще. Слишком тихо было.
Киваю на коробки.
– Я закончила с ящиками. И спортивным снаряжением.
Голова идет кругом, на кончике языка вертятся слова: «Кто-то изменил его почтовый пароль. Кто-то копался в его вещах. В его почте. Здесь». Первая мысль, первая пришедшая на ум картинка – Калеб, склонившийся где-то над компьютером, изменяющий свой пароль. Однако я отмахиваюсь от этой мысли, от болезненной надежды, даже прежде чем в голову приходят другие возможные варианты: Ив, Мия, Макс, безымянная девушка, которая отсылала ему письма, с которой он встречался…
Ив хмурится.
– Ты завтра сюда прямо из школы придешь?
Только тогда я замечаю, что за окном потемнело и на стены легли косые тени от вентилятора.
– Наверное, – отвечаю я. Хватаю сумочку и прохожу мимо Ив. Меня мелко потряхивает.
Она вцепляется в мою сумочку, и мы обе застываем на узком пролете.
– Оставь все здесь.
Я вздрагиваю.
– Я ничего не брала.
Пальцы Ив не выпускают сумочку, но и не тянут за нее.
– Можно посмотреть? – спрашивает она.
Я киваю, отдавая ей сумочку. Меня снова охватывает страх, что она навсегда изгонит меня из комнаты Калеба, из их жизни, и я не успею во всем разобраться. Завеса тайны только-только начала приоткрываться. Я чувствую, Ив мне не доверяет, и боюсь, что она запретит мне сюда приходить. Тогда я не докопаюсь до истины.
Ив расстегивает сумочку, пробегается пальцами по кошельку и мобильному, сдвигает пачку с жвачкой и запасным тампоном, бряцает монетами и тюбиком блеска для губ. Наши с Калебом фотографии у меня дома, благополучно перенесены мной днем раньше. Автобусный билет лежит в заднем кармане джинсов. Если Ив и замечает упаковку презервативов, засунутую в самый низ сумочки, то ничего не говорит.
– Можно? – спрашиваю я и, не ожидая ответа, тяну сумочку к себе. Не хочу, чтобы она трогала мои вещи – мои! – но и не хочу, чтобы она запретила мне сюда возвращаться. Я словно балансирую на краю пропасти. Не знаю, как с ней себя вести. Наверное, это взаимно. Она хочет, чтобы я приходила и собирала за нее вещи Калеба, и в то же время не хочет, чтобы я находилась здесь и рылась в его вещах. Я напоминаю ей о том, с чего началась череда трагических событий: о присутствии Калеба на моем забеге, о начале конца. Ясно одно – нам слишком тесно вдвоем в этой комнате.
Ив молча позволяет мне спуститься по лестнице. Я сбегаю по ступенькам так же стремительно, как это делал Калеб. Меня трясет, воздух дрожит от напряжения. Я двигаюсь быстро, страшась, что Ив заметит очертания билета в моем кармане, что остановит меня, позовет назад.
Выскочив из дома, я стремглав бегу к машине и, лишь заведя мотор, обхватываю голову руками и делаю глубокий вдох. Прикрыв глаза, медленно выдыхаю и только тогда кладу ладони на руль. На крыльце включается свет. Когда я отъезжаю от дома, в окне сдвигается занавеска.
* * *
На кухонном столе лежит записка: «Повезли Джулиана на вокзал». Без брата и родителей дом кажется слишком большим. Из кухни можно пройти сразу и в гостиную, и в столовую, и в прихожую. Лестница в два раза больше, чем в доме у Калеба, а с балкона открывается вид на всю планировку нижнего этажа. Спальни находятся на втором этаже, в задней части дома, окна в них выходят на задний двор и каменную веранду, которой мы почти не пользуемся в холодную погоду.
Здесь везде гуляет эхо. Оставив включенным свет у входной двери, я иду в свою комнату. Дверь оставляю открытой, чтобы слышать, когда вернутся родители. Я хочу просмотреть фотографии Калеба, которые убрала в шкаф на самую дальнюю полку. Разложив их на синем покрывале постели, добавляю к ним автобусный билет. Балдахин, натянутый над кроватью, блокирует свет. Калеб, придя ко мне в первый раз, присвистнул, проведя пальцами по тончайшей белой материи. Упал на спину, заложив руки за голову, и устремил взгляд вверх.
– Пытаюсь увидеть мир глазами Джессы, – пояснил он.
Моя комната просторнее его бункера, но там, в мансарде, ощущаешь большее уединение. Калеб тогда прошелся по моей спальне, как по картинной галерее, протягивая руки к различным украшениям и шкатулке с драгоценностями, но не касаясь их. Словно мир, в котором я обитаю, неприкосновенен. Теперь на той стороне постели, где он лежал, разложены фотографии. Единственная вещь на комоде – стрекоза на лопнувшей цепочке. Не спрятанная, не повешенная на новую цепочку, а просто оставленная как есть, будто я не знаю, что с нею делать. Сейчас она мне напоминает: «Он везде теперь. Даже здесь».
Рассортировав фотографии, я беру наш снимок из Делавэра. Наклоняюсь, чтобы внимательно его разглядеть. Калеб смотрит с него на меня, сквозь объектив и время. Я включаю компьютер и, вспомнив надписи на дорожном знаке, пытаюсь найти на карте то место, где мы были. Снова рассматриваю фото – нет ли указателей расстояния, чего-то, что точно определило бы наше местонахождение. Я изучаю фотографии других людей, ходивших в поход в Делавэр-Уотер-Гэп, пытаясь найти точное соответствие с нашей.
