— Ага… — Надежда все кивала, ощущая растущее беспокойство. Вот сейчас войдет в комнату Люсина невестка и выдаст ее, она-то прекрасно знает настоящую внучку Нины Слепневой. Но как теперь признаться… Старик, конечно, рассердится, заподозрит ее во всех грехах, еще полицию вызовет…
— После смерти отца его коллекция перешла ко мне, — говорил Сергей Сергеевич, — и, скажу без преувеличения, этот портрет занимает в ней одно из главных мест. Талант вашей бабушки был признан при ее жизни, однако сейчас она незаслуженно забыта!
— Да-да… — Надежда подумала, не отвалится ли ее голова от частых киваний.
Дверь открылась, и сердце Надежды стремительно ушло в пятки. Но на пороге стоял крепкий мужчина, про которого все было ясно — водитель и охранник.
— Забирать, Сергей Сергеевич? — спросила он, кивнул на картину.
— Подожди, Михаил! — бросил ему старичок. — Мы скоро.
— Я хотел вам еще кое-что показать, — он доверительно наклонился к Надежде. — Эта картина, она особенная… Дело в том, что, когда чинили раму, в ней нашли тайник.
— Да что вы говорите? — воскликнула Надежда.
— Ну да, — довольно засмеялся Сергей Сергеевич. — Доски рассохлись, и мастер сумел обнаружить тайничок.
— И что же, что в нем было? — сердце у Надежды замерло, неужели бабушка положила в тайник тот самый браслет?
— Письма, — старичок благоговейно поднял глаза на картину, — несколько писем вашей бабушки к моему отцу.
«Ох, и любила бабуля писать!» — с досадой подумала Надежда.
— Я храню их в этом тайнике, — старичок провел руками по раме в левом нижнем углу, и что-то сдвинулось, и открылось узкое пустое пространство, — но на время выставки оставил их дома.
— Скажите, а картина всегда хранилась у вас дома? — спросила Надежда. — Ну, тогда такое время было беспокойное…
— Отец мой умер в глубокой старости, жизнь его была успешной и относительно спокойной, — ответил старик, — мы жили в одной и той же квартире многие годы, даже в блокаду отец оставался в городе, работал в Смольном и выжил.
— Ему повезло, — вздохнула Надежда.
— Еще одно… — старик явно не хотел ее отпускать, — этот мастер, который чинил раму, сказал мне, что первоначально рама была двойная. Мастер был старый, теперь таких уж нету, и он рассказывал мне про картины с секретом. Знаете, когда в одной раме две картины. И сделан такой механизм, что можно то одну смотреть, то другую.
— Что-то такое слышала… — проговорила Надежда.
Интуиция подсказывала, что нужно срочно уходить.
— Вы ничего не можете мне сказать, была ли другая картина? — приступал старичок.
— Впервые от вас об этом слышу, — честно ответила Надежда.
— Ну что ж, приятно было с вами познакомиться, Нина Евгеньевна… — старичок потряс ее руку и крикнул в дверь: — Миша, забирай!
Водитель взял картину, и тут на пороге комнаты появилась Люсина невестка. Сергей Сергеевич подскочил к ней и залопотал что-то приветственное. Надежда, прикрываясь картиной, бросилась прочь из комнаты. Михаил ее не видел, опять-таки из-за картины. Таким манером они проскочили холл, а на улице Надежда припустила прочь как можно быстрее.
Едва вернувшись домой, она схватила тетрадку и нашла то самое место, где остановилась вчера. На этом месте часть страниц была вырвана. Наконец Надежда нашла продолжение. Но теперь чернила были другие, тускло-зеленые, они куда сильнее выцвели, и Надежда с большим трудом смогла продолжить чтение:
«…в отличие от того, который расспрашивал меня в Париже, этот был груб и самодоволен. Однако вопросы он задавал почти те же самые — о друзьях, родственниках, о причинах возвращения, и снова — не бывала ли я в Женеве. В его тоне сквозили подозрительность и угроза, и мне уже начало казаться, что из этого кабинета меня прямиком отправят в тюрьму, как и предупреждал меня тот старик на вокзале.
Однако через два или три часа после начала допроса комиссар куда-то вышел. Вернулся он весьма раздосадованный и проговорил, не глядя мне в глаза, что я могу быть свободна.
Прежний солдат проводил меня до выхода, сдал с рук на руки часовому, тот забрал у меня пропуск, и я оказалась наконец на улице, точнее — на Литейном проспекте.
За время моего отсутствия Петроград значительно переменился.
На улицах не было уже страшных революционных матросов, обмотанных пулеметными лентами, люди не выглядели такими голодными и запуганными, в их глазах и движениях появилась какая-то непривычная суетливость. Казалось, все озабочены вопросом, где бы достать или выменять что-либо съестное или полезное в хозяйстве. Выменивали книги на дрова, одежду на муку, домашнюю утварь на керосин. Ко мне тут же подошел какой-то господин средних лет с представительной внешностью бывшего лакея и предложил четыре фунта сельди в обмен на мою меховую муфту…»
Надежда решила, что эта часть дневника, может быть, и познавательна для любителя истории, но не имеет практического интереса, и пропустила несколько страниц. Потом еще несколько опять были вырваны — должно быть, из соображений безопасности. Наконец записи продолжились. Цвет чернил снова сменился — теперь они стали синими и лучше качеством. Кроме того, немного изменился почерк — он стал тверже, увереннее, крупнее. Из этих признаков Надежда сделала вывод, что эти записи отделяет от прежних значительный перерыв:
«Я думала, что не испытаю ничего подобного после смерти Поля. С. вернул мне радость и смысл жизни, вернул мне веру в себя. Какой он сильный, решительный, яркий человек! Рядом с ним и я чувствую себя значительнее и ярче, даже работать я стала лучше, во мне словно проснулось второе дыхание. Кстати, С. вовсе не разделяет тех вульгарных представлений об искусстве, которые процветают среди новых властителей России. Он знает и любит французскую живопись, хвалит Кончаловского и Машкова и меня поощряет к поиску новых путей. Он считает, что через десять-пятнадцать лет жизнь в России кардинально изменится, люди станут лучше, чище душой, даже внешне красивее. Под влиянием нашей любви я начала новую большую работу — свой автопортрет. Это будет не просто автопортрет… Впрочем, говорить и тем более писать об этом рано».
— С. — значит Стрижаков! — обрадовалась Надежда. — Отец Сергея Сергеевича!
После короткого перерыва записи продолжались:
«Что ж, получилось вовсе не дурно. С. говорит, что это — лучшее, что я создала. Возможно, возможно. Впрочем, он прав, половину работы я не смогу нигде выставить, по крайней мере в ближайшие годы. Его коллеги, все эти твердолобые партийные крестоносцы, излишне строго относятся к красоте женского тела. Они считают это проявлением буржуазного перерождения. Я невольно вспоминаю великого испанца с его прекрасной подругой Марией дель Пилар Тересой, вспоминаю двойную картину на шарнирах во дворце князя Мануэля Годоя и хочу создать нечто похожее. Тем более что у нас сейчас такие же пуританские нравы, как тогда в Испании. С. говорит, что у него есть мастер, который вполне может сделать такую раму…»
