В другой сказке
[59] та же самая Баба-Яга спрашивает героя о его поисках: «Волей или неволей, добрый молодец?» И снова, здесь стремление к знаниям является негативным, что выражено в скептическом вопросе, имеющем своей целью парализовать героя и низвести его на инфантильный уровень. Вопрос исходит из материнского комплекса — фактор, который действительно привёл многих застенчивых молодых людей к невротическому «философствованию» или к псевдоаналитическим попыткам поиска души и анализа. При этом важным фактам не давалась возможность подняться в сознание, а молодым людям — перейти к конкретным действиям.
Эти примеры показывают, что вопрос этики в сказках — по крайней мере, если мы попытаемся вывести общие правила поведения, — приводит только лишь к хитроумным парадоксам. Всё зависит от конкретного контекста, каждая сказка оказывается отдельной этической историей; другими словами, каждая история может быть понята только как единое целое и только в своих собственных терминах.
Что скрывать, есть ощущение, что рекомендуемой является естественная этика: кажется, что превозносится творчески «подлинный» человек (в отличие от «не подлинного»), — однако любая попытка сформулировать систему поведения для такого человека заканчивается вопиющими противоречиями. Это поразительно согласуется с выводами юнгианской психологии, так как К.Г. Юнг снова и снова подчёркивал, что практически все правила поведения могут быть изменены на противоположные. Мы должны либо взять под контроль наши аффекты, либо предоставить им свободу действий. В наших отношениях с другим человеком мы должны либо с любовью мириться со всем или же должны сделать нашу собственную позицию кристально ясной, чтобы другие люди через конфликт могли приобрести практический опыт. Следовательно, универсальные рецепты бесполезны в глубинной психологии, равно как кажутся абсурдными попытки вывести правила поведения на основе сказок.
Соответственно, полезнее будет поднять другой вопрос: какое именно зло персонифицируют в сказках тёмные фигуры? Здесь мы сталкиваемся с естественным различием, известным нам также из сравнительного религиоведения: оказывается, что есть большие и меньшие демоны и боги. Прежде всего, некоторые персонажи, которые под действием проклятия вынуждены вести себя злонамеренно или досаждать людям, не всегда являются абсолютным злом. Они могут быть избавлены от своей злобности, как и от любого другого волшебства
[60]. В таких случаях зло происходит от другой магической силы, которая, однако, не всегда непосредственно появляется в истории
[61]. Бесчисленные завистливые братья, сёстры, придворные, приёмные родители, сводные братья и сводные сёстры также кажутся относительно безвредными. Их роль главным образом заключается в том, чтобы дать ход истории или оживить её при помощи игры света и тени. В одном из типов сказок
[62], распространённом во многих странах, придворный говорит королю, что герой способен выполнить какую-то невыполнимую задачу, после чего король заставляет героя взяться за неё и приказывает отрубить его голову, если тот потерпит неудачу. Но вместо гибели — как предполагал завистливый придворный — герой выполняет задачу и сам становится королём
[63]. Завистливый человек олицетворяет принцип, что «вечно хочет зла и вечно совершает благо», — он стимул, сравнимый с амбициями, агрессией или духом предприимчивости. Имя «Ritter Rot» (Красный Рыцарь), которое он обычно носит в европейских сказках, показывает, что его источником является эмоциональный уровень психики. Этот тип злодея опасен, однако у него также есть и положительный аспект.
Есть также и другие, по-настоящему злобные, фигуры, которые олицетворяют зло как таковое, фигуры вроде Фрау Труды, некоторых троллей, волшебников и демонических магов. Иногда они люди, как например в сказке братьев Гримм «Можжевеловое дерево», однако чаще всего это магические сущности, которые получают истинное наслаждение от злодеяний и никакой другой мотивации им не требуется. В связи с этим, как мне кажется, можно провести некоторое различие между сказками, которые происходят из более дифференцированного городского слоя культуры, и теми, что остаются ближе к природе. В последнем случае, насколько я могу судить по имеющемуся материалу, зло чаще принимает форму разрушительных сил природы, сопротивление которым невозможно. Такое зло подобно оползню, наводнению, вспышке молнии — вам надо просто бежать от него, хотя, возможно, у вас это не получится.
В качестве одного из примеров такого рода историй я приведу китайскую сказку «Дух лошадиной горы»
[64]. Достаточно хорошо выпивший крестьянин, возвращающийся с ярмарки в свою деревню у подножия Лошадиной горы, увидел чудовище, сидящее на берегу реки. «У него была огромная синяя морда, а его выпученные глаза, торчащие из орбит, как у краба, испускали яркий свет. Его пасть была огромна — от уха до уха — и похожа на чан с кровью, а из неё торчали длинные, острые и кривые зубы». Чудовище склонилось к воде, чтобы напиться. Крестьянин постарался избежать встречи с ним и свернул на другой путь, однако голос позади него позвал его: «Сосед, подожди меня». Крестьянин решил, что это соседский сын, и остановился. Этот предполагаемый сосед сказал ему, что ходил за гробом для старого Ли, и спросил, почему он выбрал эту объездную дорогу. Крестьянин рассказал ему о монстре, которого увидел. Сосед сказал: «Ох, теперь мне тоже страшно. Можно мне дойти вместе с тобой?» Он сел на мула позади крестьянина, а затем спросил, как выглядит то чудовище, однако крестьянин был слишком испуган, чтобы ответить. Вслед за этим сосед произнёс: «Обернись назад и посмотри, похож ли я в чём-то на чудовище». Крестьянин обернулся и увидел, что сзади сидит тот самый монстр. Он так испугался, что потерял сознание и упал на землю. Его мул вернулся домой без него, и когда люди увидели это, они, подозревая неладно, отправились на поиски. Они нашли пропавшего крестьянина лежащим у подножья горы и принесли его домой. «Только к полуночи к нему вернулось сознание, и он смог рассказать им, что с ним произошло».
