Также в самой древней китайской книге мудрости, И-Цзин, женский принцип, кип, характеризуется способностью переносить вещи, не осуждая их этически, а также с молчаливостью и благоразумием
[218]. В одном из высказываний оракула даже говорится: «Завязанный мешок, без вины, без похвалы», что толкуется в комментарии как «строгий резерв». В то время как мужской принцип (ch’ien), структурирует вещи и делает их манифестными, в ритме открытия и закрытия, последнее, похоже, соответствует женскому принципу. Ведя себя подобным образом, девушка в нашей сказке показывает себя в роли темной матери.
Маскулинно-активный анимус женщины постоянно пытается соблазнить ее «завладеть» даже этим аспектом ее природы и судьбы, и таким образом препятствует ее внутреннему развитию. Девушка, однако, является ориентиром для определенного вида правильного поведения. Эрих Нойманн говорит о затухании активности эго. Черная женщина представляет собой очень темный корень женской жизни, мечтательный замысел, из которого рождаются интриги и тайное влияние на других
[219]. Эта темная женская власть здесь не должна быть втянута в свет этического суждения, ибо в этой темноте также скрыт зародыш индивидуации.
Несомненно, в этом мотиве отрицания следует найти компенсацию за определенный христианский этический идеал правдивости, и это также проявляется в том, что христианские версии истории покончили с этим мотивом
[220]. На этом этапе наше толкование сводится к проблеме, затронутой во введении, о культурно-историческом месте представленной мифологемы.
Общие психологические заключения.
В разных точках нашей интерпретации стало очевидно, что сказка о «черной женщине» может компенсировать коллективное мироощущение сознательного, связанное с христианством
[221]. Давайте кратко перейдем к его наиболее важным функциям. В низших слоях людей отсутствие материнского образа дает о себе знать
[222], и неблагоприятно по отношению к феминному в этой ситуации выступает маскулинное, привычное отношение. В высших слоях общества за кулисами доминирует образ женщины, ушедшей от негатива. В самом коллективном бессознательном в то же время есть темное материнское имаго, инкапсулированное и отрезанное от всех жизненных функций. Замок, скрытый в лесу, обозначает как датировку сказки периодом после Средневековья, ибо хотя магия и колдовство были осуждены в средние века, они не были забыты. Здесь, однако, отражается содержание, о котором больше ничего не известно. Прошлое «проклятие», под гнетом которого страдает черная женщина, вполне может относиться к средневековым охотам на ведьм. Таким образом, мы обоснованно датируем сказку между 1500 и 1800 годами и помещаем ее в христианскую Европу. Поскольку речь идет о правлении еще молодого короля, мы можем более точно сократить время, до начала эпохи рационализма, которая представляет собой мужское духовное наследие Средневековья, в начале периода которой подвергается забвению Темная мать. Начало рационализма не было сознательно антихристианским по своей направленности
[223], и в результате не было кризиса в преемственности родословной короля, но произошла трансформация в сфере женственности, как анимы, так и реальной женщины
[224]. В этом отношении, архетипический фон был забыт, и в то же время начал формироваться кризис, который значительно позже достиг порога сознания.
В действии сказки не только отражается эта проблема прошлого времени, но в то же время ожидаемо развитие, которое мы осознаем только сегодня. Мы говорим о трансформации в отношении к феминности, которая впервые стала видимой в области коллективного сознания в феноменах, подобных женской эмансипации, другими словами, не ранее примерно 1900 года
[225].
Поэтому представляется существенным, что эта сказка была распространена в вариантах с христианским оттенком и более известна в тех формах, чем в той, которая сейчас рассматривается, и что в них «черная женщина» по большей части приравнивалась к Деве Марии. Это должно выражать восприятие со стороны людей, которые чувствовали, что эта черная или зелёная женщина действительно представляет собой богиню-мать, которую можно идентифицировать, конечно, только с Матерью Божией. Впрочем, и наоборот, особая популярность «черных мадонн», похоже, свидетельствует о стремлении к более земной, более темной форме этого материнского имаго.
Имя, данное фигуре в русском варианте, кажется особенно показательным в этом отношении. Там ее зовут «Мария Проклятая», а в запретной тринадцатой комнате она качалась на качелях. Это качание, несомненно, указывает на движение противоположностей внутри самой фигуры
[226], которое может быть прервано только вмешательством со стороны человеческого сознания. Эта сказочная фигура, черная женщина, на самом деле архетипическая фигура, которую можно охарактеризовать как тень Девы Марии, аналогичную Сатане, как тени Яхве. Однако в случае с Богом и Сатаной открылась непримиримая пропасть, тогда как эта темная женщина кажется гораздо менее однозначно отрезанной от света. Она олицетворяет несколько более темный аспект образа анимы у мужчин и «Я» в женщинах, которые в догматической фигуре Марии недостаточно представлены и поэтому переводятся в бессознательное. Здесь особенно раскрыты черты, характерные для ведьмы. В связи с этим Юнг в «Психологических типах» указал, что вера в ведьм была психологически частью все более популярного культа Марии
[227]. Через образ анимы мужчины, ассимилировавшийся в общем символе Марии (тогда как до этого в придворной любви его представляла женщина, которую мужчина выбирал сам), он потерял свое индивидуальное выражение и потенциал для дальнейшей индивидуальной дифференциации. «Так как психическое отношение к женщине выражалось в коллективном поклонении Марии, образ женщины потерял ценность, на которую у людей было естественное право». В результате это индивидуальная значимость опустилась в бессознательное, и там ожили инфантильные архаичные доминанты. Относительная девальвация реальной женщины компенсировалась демоническими особенностями — женщина предстала в роли преследователя и ведьмы. «Последствием усиления культа Девы Марии стала охота на ведьм…» То, что Юнг разъясняет здесь, в частности, в связи с проблемой анимы, также может быть приложено к развитию женщины, индивидуальный потенциал которого также тормозился этой культурно-исторической ситуацией
[228]. Как бы то ни было, эти возможности для женской индивидуации являются архетипически персонифицированными в представленной сказке, и сказка показывает, как этот зачаток индивидуации должен преобладать в лице, одновременно, ложного образа женщины в коллективном сознании (старая королева) и архаичного образа матери и женщины в коллективном бессознательном (черная женщина), чтобы достичь собственного потенциала.
