О чем говорит синдром чужой руки? О том, что мы пользуемся механическими, «чужими» подпрограммами, к которым у нас нет доступа и о которых мы не имеем понятия. Почти все наши действия — от речи до взятия кружки с кофе — производятся чужими подпрограммами, также известными как зомби-системы. (Я использую эти термины как синонимичные: слово зомби подчеркивает отсутствие осознанного доступа, в то время как чужой акцентирует чужеродность таких программ
[225].) Некоторые из этих подпрограмм инстинктивны, некоторым обучаются; все высокоавтоматизированные алгоритмы, которые мы видели в третьей главе (теннисная подача, определение пола цыплят), становятся недоступными зомби-программами, которые вшиваются в нейронные сети. Когда профессиональный бейсболист приводит свою биту в соприкосновение с мячом, движущимся слишком быстро, чтобы сознание могло его отследить, он полагается на хорошо отлаженную «чужую» подпрограмму.
Синдром чужой руки также говорит о том, что при нормальных условиях все автоматизированные программы тщательно контролируются, так что на выходе в каждый момент имеет место только одно поведение. «Чужая» рука напоминает о беспроблемном в обычных условиях способе, посредством которого мозг держит крышку на внутренних конфликтах. Однако требуется всего лишь мелкое повреждение структуры — и раскрывается то, что находится ниже. Другими словами, поддержание единства подсистем — не то, что мозг делает без усилий; это активный процесс. И только в том случае, когда фракции начинают откалываться от союза, чуждость частей становится очевидной.
Хорошей иллюстрацией конфликтующих подпрограмм служит тест Струпа
[226] — задание с едва ли не самыми простыми инструкциями: назовите цвет чернил, которыми написано то или иное слово. Скажем, я показываю слово «ПРАВОСУДИЕ», написанное синими буквами. Вы говорите: «Синий». Теперь я показываю слово «ПРИНТЕР» желтого цвета. «Желтый». Казалось бы, что может быть проще. Проблема возникает, когда я показываю слово, которое само по себе является названием цвета. Я показываю слово «СИНИЙ» зеленого цвета. Теперь отреагировать не так просто. Вы можете ляпнуть: «Синий!» — или остановить себя и сказать: «Зеленый!». В любом случае время вашей реакции будет больше, и это изобличает подспудный конфликт. Эффект Струпа раскрывает противоречие между сильным, непроизвольным, автоматическим импульсом прочитать само слово и необычной, обдуманной и требующей усилий задачей указать цвет текста
[227].
Вспомните задание с неявными ассоциациями из третьей главы, где на свет вытаскивали подсознательный расизм. Оно опиралось на время реакции, большее по сравнению с обычным, когда испытуемого просили связывать с положительным словом (например, счастье) то, что ему не по душе. В точности так, как и в тесте Струпа, здесь заложен внутренний конфликт между глубоко вмонтированными системами.
E pluribus unum
[228]
Мы не только запускаем чужие подпрограммы, но и обосновываем их. У нас есть способы задним числом сочинять сказки о своих действиях, словно эти действия всегда были нашей идеей. В качестве примера в начале книги я упоминал, как к нам приходят мысли, а мы ставим это себе в заслугу («Мне пришла в голову отличная идея!»), хотя наш мозг долгое время обдумывал эту проблему и в итоге выдал конечный продукт. Мы постоянно сочиняем и рассказываем сказки о чужих процессах, идущих за кулисами.
Чтобы выявить выдумки такого рода, нужно всего лишь взглянуть еще на один эксперимент с пациентами, мозг которых был разделен. Как мы уже видели, правая и левая половины похожи друг на друга, но не идентичны. У людей левое полушарие (которое отвечает за большую часть нашей способности к речи) может говорить о том, что оно чувствует, в то время как немое правое
[229] выражает свои мысли только посредством команд для левой руки: указывай, дотянись, пиши. Этот факт открывает двери для эксперимента по ретроспективному сочинению историй. В 1978 году исследователи Майкл Газзанига и Джозеф Леду на мгновение показывали левому полушарию пациента с разделенным мозгом изображение куриного когтя, а правому — зимний пейзаж. Затем испытуемого просили указать карточки, представлявшие то, что он только что видел. Правая рука человека указывала на карточку с курицей, а левая — на карточку с лопатой для снега. Экспериментаторы спросили пациента, почему он показывает на лопату. Напоминаю, что в его левое полушарие (отвечающее за речь) поступала только информация о курице. Однако левое полушарие без колебаний сочинило историю: «О, это просто. Куриный коготь ассоциируется с курицей, а вам же нужна лопата, чтобы чистить загон для кур». Когда одна часть мозга делает выбор, другая его часть быстро изобретает историю, чтобы его объяснить. Если вы показываете команду «иди» правому полушарию (у которого нет языка), пациент встает и идет. Если вы остановите его и спросите, почему он пошел, его левое полушарие состряпает ответ вроде: «Я встал, чтобы выпить воды».
Эксперимент с курицей и лопатой привел Газзанигу и Леду к выводу, что левое полушарие действует как интерпретатор, наблюдая за движениями и поведением тела и давая согласованное описание этим событиям. Кроме того, левое полушарие работает так и у нормального, не поврежденного мозга. Скрытые программы обеспечивают действия, а левое полушарие производит обоснование. Такая идея ретроспективного сочинительства предполагает, что мы знакомимся с собственными установками и эмоциями (по крайней мере, частично), выводя их из своего поведения
[230]. Как заметил Газзанига: «Все эти находки наводят на мысль, что интерпретационный механизм левого полушария всегда напряженно работает, отыскивая смысл событий. Он все время ищет порядок и причины, даже когда их нет, что заставляет его постоянно делать ошибки»
[231].
