Кстати, тот же принцип лежит в основе взросления. Основное различие между подростковым и взрослым мозгом — в степени развития лобных долей. До тридцати лет префронтальная кора у человека развита не полностью, и в этом причина столь импульсивного поведения тинейджеров. Лобные доли иногда называют зонами социализации, поскольку процесс социализации — не что иное, как развитие цепей, подавляющих наши базовые влечения.
Это объясняет, почему повреждение лобных долей провоцирует асоциальное поведение; мы бы никогда и не подумали, что причина в этом. Вспомните больных с лобно-височной деменцией, которые воруют в магазинах, обнажаются, публично мочатся и разражаются песнями в неподходящее время. Такое же явление происходит, когда человек напивается вдрызг: алкоголь нарушает нормальную работу лобных долей и дает возможность выйти на сцену зомби-системам.
После тренировки в префронтальном спортзале вы не избавитесь от желания съесть шоколадный кекс, но будете знать, как справиться с ним. Дело не в том, что мы не хотим наслаждаться своими импульсивными мыслями («М-м-м, кекс»), наша цель — научить фронтальную кору контролировать наши действия («Я отказываюсь»). Аналогично: если кто-то обдумывает преступное деяние, это допустимо, но до тех пор, пока мысль не переходит в действие. Не стоит надеяться, что получится отследить, влечет ли педофила к детям. Но пока он не предпринимает никаких действий, это может быть лучшим, на что мы можем надеяться как общество, уважающее индивидуальные права и свободу мысли. Мы не имеем права ограничивать людей в том, о чем они думают, и правовая система не должна ставить себе такую цель. Социальная политика может лишь надеяться на то, что она предотвратит переход импульсивных мыслей в поступки до того, как они будут осмыслены здоровой нейродемократией.
Другими словами, основная цель — улучшить способность человека принимать долгосрочные решения. Группы нейронов, которые заботятся о долговременных последствиях, должны получить больший контроль, чтобы препятствовать импульсивности и способствовать размышлениям. Если же гражданин, осознавая долговременные последствия, все равно решает совершить противозаконное действие, то ему придется отвечать перед лицом закона. В отличие от лоботомии, которая иногда делает человека инфантильным, предложенный подход уважает свободу личности и дает волевому человеку возможность помочь себе. Он не затрагивает мозг — ни лекарствами, ни операцией, — а задействует природные механизмы пластичности мозга. Это скорее настройка, а не отзыв товара.
Не все люди, совершенствующие способность к самоанализу, придут к одинаково здравым выводам, но как минимум появляется возможность выслушать споры партий нейронов.
Наука о префронтальной тренировке еще находится на ранних стадиях развития, но мы надеемся, что этот подход предлагает правильную модель; по крайней мере, у него прочный фундамент со стороны биологии и этики, и он позволяет людям лучше продумывать долговременные решения. Как и любое научное предложение, он может потерпеть неудачу, но мы уже пытаемся развивать новые идеи, а не смиряемся, что единственным практическим решением выступает лишение свободы.
Одна из сложных проблем при реализации новых подходов к исправлению преступников — общественное одобрение. Многие люди хотят видеть наказание, а не исправление
[290]. Я понимаю такое желание, поскольку у меня оно тоже есть. И каждый раз, когда я слышу о совершении очередного ужасного преступления, я хочу отомстить в стиле вигилантов
[291]. Но это побуждение — вовсе не лучший путь.
Возьмем ксенофобию — боязнь чужаков. Это совершенно естественно. Люди предпочитают тех, кто выглядит и говорит как они. Хоть это и недостойно, но нелюбовь к чужакам — довольно распространенное явление. Наша социальная политика стремится соединить наиболее просвещенные идеи гуманизма, чтобы сгладить низменные грани человеческой природы. Так, Соединенные Штаты приняли антидискриминационные законы о жилье в виде Раздела VIII Акта о гражданских правах 1968 года
[292].
То же самое и с вигилантизмом: несмотря на карательные устремления, мы как общество соглашаемся сопротивляться им, поскольку знаем, что люди могут запутаться в фактах о преступлении и что каждый заслуживает презумпцию невиновности, пока жюри присяжных не установит его вину. Аналогично по мере того, как мы всё лучше понимаем биологические основы поведения, разумно подчинить наши интуитивные представления о виновности более конструктивному подходу. Мы способны учиться новым идеям, а дело судебной системы — взять лучшие из них.
Миф о человеческом равенстве
Люди не созданы равными. Есть множество аспектов, по которым различаются человеческие особи: по сочувствию, интеллекту, умению плавать, агрессивности, врожденному таланту играть на виолончели или в шахматы
[293]. Хотя проблему неравенства часто стараются замалчивать, фактически именно она — двигатель эволюции. В каждом поколении природа пытается создать как можно больше разновидностей по всем возможным параметрам, и воспроизводиться будут те, кто лучше соответствует среде. На протяжении миллиарда лет этот метод демонстрировал свою эффективность, пройдя путь от отдельных самовоспроизводящихся молекул в пребиотическом супе до человеческих существ в космических кораблях.
Но именно различия служат источником неприятностей для судебной системы, которая базируется на принципе, что все люди равны перед законом. Этот встроенный миф о всеобщем равенстве людей предполагает, что все мы одинаково способны принимать решения, контролировать импульсы и осознавать последствия своих поступков. Это чудесная идея, но неверная.
Некоторые полагают, что независимо от того, насколько реалистично равенство, оно дает «восхитительный род социального порядка, противоречащий фактам, но приносящий плоды в виде справедливости и стабильности»
[294]. Другими словами, допущения могут быть доказуемо неверными, но все равно полезными.
Однако люди не появляются на свет с одинаковыми способностями. Генетика и личная история делают мозг каждого из нас уникальным.
