На каком-то хуторе к солдатам полка Лиды Ларионовой подошел мальчишка лет двенадцати. Он донес на свою мать: когда здесь стояли немцы, мать жила с одним из них. Показал и сарай, где у немцев были сложены боеприпасы. Солдаты расстреляли мать, а мальчика забрали с собой, сделав сыном полка
[282].
Девушкам из взвода Клавы Пантелеевой как-то предложили на хуторе, через который шла часть, молока: пожилые муж и жена вынесли к дороге целое ведро еще теплого, парного, и кружку железную, чтоб черпать. Девчонки испугались: вдруг отравленное? В Литве всякого можно ожидать, командиры постоянно предупреждали, чтоб ничего не ели и не пили. Но женщина подозвала Клаву, кивая ей головой, — наверное, понравилось Клавино юное милое лицо. Клава выпила кружку до дна и заключила: молоко не отравленное. Остальные девчонки попили тоже. Хозяева кивали им и что-то говорили на смеси литовского языка и польского, но что — понять было невозможно.
Вскоре отделение Пантелеевой потеряло еще одного снайпера — Зину Гаврилову, которую тяжело ранило в колено. Девушки понесли ее, соорудив носилки из Зининой шинели и разобранной винтовки Клавы Пантелеевой — и назад к Клаве винтовка не попала. Оставшись с Зининой винтовкой, Клава с ней и закончила войну и очень боялась, что кто-то узнает об этом: за утрату винтовки можно было попасть под трибунал. Ранило и Катю Пучкову. Маруся Гулякина к ним после ранения не вернулась, так что Пантелеева жизнь немного поправилась, и когда в 1929 году отца отправили на пенсию, то жить к Клавиной старшей сестре поехали снова с большим хозяйством — коровой, лошадью, курами и овцами, только свиней не взяли. На Урал ехали долго-предолго, все в одном вагоне, который отцу выделила железная дорога: животные в одной его стороне, люди — в другой. В середине — печка-буржуйка, трубу которой отец вывел в крышу. Когда вагон оказывался в тупике, дети бежали собирать щепки и мусор. Жгли костер и готовили обед.
Из полуподвальной комнаты в доме сестры в городе Сатка Челябинской области, где поселились отец, мать и восемь детей, Клаву в девять лет забрал к себе в семью брат — чтобы нянчила у него детей. Потом она оказалась у другой своей сестры — после школы помогала с детьми, вместе со всеми сажала огород. Вместе с семьей сестры, муж которой был военный, Клава оказалась в Казахстане, где и застала ее война.
Эта невысокая стройная девушка с серыми глазами, русыми волосами и румяным лицом к семнадцати годам все умела: и сеять, и жать, и шить, и дрова рубить, и дом сама могла построить, и на лошади скакать без седла. Окончив школу и юридические курсы, она работала в Джамбуле секретарем в прокуратуре и призыву не подлежала. Но весь ее класс ходил в военкомат, и она тоже пошла. Теперь, на войне, у нее, с детства привыкшей постоянно, не покладая рук трудиться, была другая работа — стрелять. Стрелять хладнокровно, сосредоточившись, нормализовав дыхание — если волнуешься, непременно промахнешься. Кто нервничает — уже не стрелок, пуля уйдет «в молоко»: так учил их в снайперской школе строгий преподаватель Юдин. Эту работу, как и любую другую в своей жизни, Клава делала хорошо.
Глава 12
«Как буду жить без них, когда кончится война и мы разъедемся в разные стороны?»
«На страже Советского Заполярья» — так называлась маленькая фронтовая газетка, которую приносили в часть к Вере Баракиной. Фронт здесь с весны 1942 года стабилизировался: тогда не удалось отбросить немцев за государственную границу, однако и немцам не удалось взять Мурманск. Наступило затишье, продлившееся до октября 1944-го.
И во фронтовой жизни Баракиной все шло по расписанию: «охота» через день. Фронт много месяцев стоял на месте — самое время использовать снайперов! Командир 715-го стрелкового полка был рад, когда ему прислали снайперское отделение. Девчонок, что попали к нему, здесь в обиду не давали.
В первые дни, когда их привезли и оставили при штабе дивизии (поселили в пансионате, где девчонки мылись в ваннах, стирали в бассейне свое белье), отбоя не было от «офицерья». Дежурные держали двери на замке, но офицеры использовали любую возможность, чтобы к девчонкам подъехать. У них много чего было, что девушкам предложить: и еда, и духи. Что греха таить, это тоже сыграло свою роль, ведь девушки, простые солдаты, всегда были голодны, еда — «селедка да сухарь». Только у пригревшихся при штабе — те, как уверены были все товарищи Веры, сидели и тряслись от страха у себя в штабах, не высовывая оттуда носа, не видев боев, — были и офицерские пайки, и медали
[283].
На второй день в 715-м полку командир разбил девушек по парам между батальонами и отправил на передовую, стрелять. «Нисколько не страшно», — вспоминала о том времени Вера. Все это их научили делать в школе: «прятаться, ждать». Стрелять, если кого-то видишь, — все равно кого, не одних офицеров и наблюдателей. Приказ командира был: «Видишь немца — стреляй его на фиг». Когда уезжали с Карельского фронта, счет у Веры был — 9. У немцев, а особенно у финнов снайперы были тоже, но отделению Веры повезло, в Заполярье никого не убили. Погибли, наступив на мину, две девушки: несмотря на строгий приказ, сошли во время перехода с тропы, чтобы сорвать ягодки черники. Там же их и похоронили, на полянке в сосновом лесу. Такие случаи были нередки. Начальник штаба полка на Ленинградском фронте вспоминал: «…встретившийся нам раненый солдат стал жертвой желания поесть клюквы…»
[284]
Быт девушкам устроили сносно. Жили они в землянках по 4 или 5 человек. Форму выдали теплую и новую, валенки заменили ближе к концу весны на крепкие новые сапоги. Под мужским нижним бельем носили свои трусы и лифчики, которые привезли из дома. Столкнулись только с проблемой в дни месячных, для этого правилами ничего не было предусмотрено. Полковой медбрат — немолодой еврей дядя Саша, увидев пришедшую к нему девушку, ворчал: «Знаю, зачем ты пришла». Но все-таки давал ваты. Старшина был тоже неплохой, он, например, сразу же выдал все новое девушке Насте, у которой и брюки, и портянки, и шинель сгорели, когда их прожаривали от вшей
[285].
Политические работники разъясняли задания на период обороны и подготавливали к будущему наступлению. Оборона против мужиков тоже шла полным ходом. Как-то, когда Вера одна была в землянке — дежурила, — появился офицер, намерения которого сразу стали очевидны. Вера дала ему отпор, он стал угрожать. Но Вере, девушке не робкого десятка, море было по колено. «А я сейчас гранату брошу в печку!» — тут же завопила она. В наказание ее посадили на гауптвахту, правда, только на одну ночь. Когда на следующий день выпустили, девчонки показали могилу того офицера: его убило при минометном обстреле. И Вере как-то стало его жалко.
А нравился ей старший лейтенант Анатолий Любилкин, парень на семь лет старше. Нравился приятным лицом и добрым характером, тем, что нагло не добивался, а ухаживал за девушкой как умел. Все, что мог принести от своего пайка, нес ей — и сахар, и печенье. Для Веры, едва не умершей от голода, как и для всех людей, переживших блокаду, мало что в жизни было важнее еды. «Дай бог, чтобы здесь и закончить войну, не попасть в пекло», — думала Вера.
