В пятницу утром Маргарет разбудила обоих молодых людей еще затемно. Мьюрис тоже поднялся – взлохмаченный, со следами подушки на лице, он достал несколько десятифунтовых бумажек, чтобы заплатить Шеймасу Бегу. Потом все сели завтракать, доев последние остававшиеся в доме сосиски и сделав по несколько торопливых глотков чая. Шон был в самом прекрасном расположении духа; он то и дело принимался весело барабанить по столу вилкой и ножом и что-то напевать. Когда мужчины уже были готовы идти на причал, где ждала лодка, Маргарет погасила свет и только потом отворила дверь. На секунду замешкавшись на пороге, она попыталась опустить пальцы в стоявший у двери специальный сосуд для святой воды, где лежала маленькая губка, но вода давно высохла, и Маргарет пришлось перекрестить всех троих на сухую.
В открытую дверь в дом ворвался ветер; вдалеке сердито шумело расходившееся море, и холодный воздух был насыщен крошечными частицами соленой влаги. За оградой сада в серых предрассветных сумерках что-то двигалось, и на мгновение всем показалось, что проснулись выставленные соседями дежурные, но это оказались всего-навсего ослы. На прощание Маргарет крепко прижала Шона к груди и сунула ему в карман куртки письмо для Исабель. Потом она повернулась к Никласу, чтобы попрощаться и с ним, но вдруг почувствовала, что все слова куда-то пропали. Ей хотелось сказать, что какая бы случайность ни привела его в их дом, это была счастливая случайность, и что они никогда не смогут отблагодарить его как следует за то, что он сделал – за то, что совершил это удивительное чудо. А еще ей хотелось сказать Никласу, что добро, которое он сделал, она ощущает как лежащую у нее на плечах теплую шаль, и что с тех пор, как Шон столь удивительным образом исцелился, она ни минутки не спала и только молила Бога, небо и звезды, чтобы то, что случилось с ее сыном – был ли это пролившийся с небес свет или приоткрывшаяся дверь, – не оказалось сном: чтобы дверь не закрылась, чтобы свет не погас.
Словно лазутчики в тылу врага, трое мужчин торопливо прокрались к причалу и увидели Шеймаса Бега, который, стоя у самой воды в лихо сдвинутой на затылок шерстяной шапочке, слюнил палец, чтобы определить направление ветра. Увидев их, он перекрестился.
– Он не потопит мою лодку?
– Нет. – Мьюрис протянул деньги. – Он выздоровел не для того, чтобы утонуть. С ним ты будешь в большей безопасности, чем с кем-либо другим.
Рыбак ухмыльнулся.
– Ну коли так – садитесь.
– Возвращайся к нам, – сказал Мьюрис Никласу, крепко пожимая ему руку за мгновение до того, как лодка отчалила. – Я отдам тебе картину.
Сев на мокрые скамьи, пассажиры сразу почувствовали, какой хрупкой и ненадежной была лодчонка Шеймаса по сравнению с безграничным могуществом океана. Мотор несколько раз чихнул и, выпустив клуб черного маслянистого дыма, мерно застучал. Темное предрассветное небо казалось еще темнее из-за множества дождевых облаков, Большая земля терялась во мгле, и когда Мьюрис поднял руку, чтобы помахать отходящей лодке, его пальцы почти уткнулись в неизведанные небеса. Интересно, подумалось ему, каких еще чудес нам ждать?
Часть шестая
1
Есть вещи вне слов. Думаю, мой отец это понимал. Я думаю даже – он точно знал, что иногда слова способны опошлить самые глубокие и сильные чувства, выхолостить, засушить их, как засушивают пойманных бабочек, обрывая их волшебный полет и превращая то, что когда-то жило, двигалось, оживляло воздух переливчатыми красками шелковых крыл, в хрупкие, безжизненные муляжи. Именно поэтому о таких вещах лучше не говорить, а… воображать их. Нужно представить, будто слышишь прекраснейшую музыку, увидеть свет, льющийся сквозь облака на утренние улицы, почувствовать запах острова и моря, который не оставлял нас ни на минуту, пока мы разыскивали лавку О’Люинга. Нужно вообразить, будто в мире нет ничего уродливого или некрасивого и что мы идем все вперед и вперед как живое доказательство существования чудес: наши ноги едва касаются мостовой, наши лица сияют улыбками, и тысячи птиц поют нам с небес. Нужно думать о том, что божественная доброта и милосердие изливаются через нас на все окружающее, наполняют собой городской воздух, так что даже машины замедляют ход, а их водители опускают стекла, чтобы вдохнуть густой аромат пасхальных свечей и свежего полотна. Все это мы воображали, думали, представляли, и когда мы отворили дверь лавки, одна из мучительных ран мира вдруг исцелилась, о чем тотчас возвестила звучащая все громче и быстрее музыка, полная звенящей радости и смеха.
Так я впервые увидел Исабель Гор.
Часть седьмая
1
Когда через пять дней Никлас и Шон вернулись на остров, Маргарет Гор сразу поняла, что случилось самое страшное. Ей даже не пришлось ни о чем их расспрашивать. Когда она накрывала в кухне чай и ставила перед Никласом тарелку с поджаренными тостами и маслом, она ясно почувствовала исходящий от него запах раздавленных роз. В одно мгновение Маргарет все стало ясно, и, не тратя времени даром, она тут же попыталась прикинуть, как скрыть происшедшее от Мьюриса. Он – мужчина, рассуждала она, и, следовательно, не склонен замечать очевидное; гораздо больше ее беспокоило то, что ее муж был поэтом. Эта часть его души, не будучи ни мужской, ни женской, была тонкой и трепетной, как ароматный воздух позднего лета, так что если бы Мьюрис на какое-то время остался с гостем один на один, он, несомненно, сразу догадался бы, что Никлас влюблен.
За столом Шон разговаривал мало, но ел с поистине волчьим аппетитом, жадно глотая тосты и кивая каждый раз, когда мать сообщала ему последние островные новости. Отец Ноуэл хотел бы с ним побеседовать. В церкви отслужили за него обедню. После отъезда молодых людей на острове только и разговоров было, что о его чудесном выздоровлении, и, конечно, все осуждали ее за то, что она отпустила сына на Большую землю.
– От твоего отца, конечно, никакого проку нет – у него никогда не было собственного мнения. Единственное, на что он годится, – это наорать на кого-нибудь, а все остальное – просто пьяная болтовня, – сказала Маргарет и поставила перед молодыми людьми тарелки с глазуньей. – Вот, ешьте на здоровье.
Отступив на шаг, она смотрела, как Никлас отщипывает от яичницы крошечные кусочки. У него-то никакого аппетита не было, и это только укрепило ее подозрения: тому, у кого в душе поют соловьи и распускаются розы, не до еды.
– Не любишь глазунью? Может, хочешь что-нибудь другое?..
– Дай я доем! – Шон схватил тарелку Никласа и переложил почти нетронутую яичницу к себе. – На обратном пути его немного укачало, – пояснил он матери.
– Тогда выпей еще чаю, – сказала Маргарет, вновь наполняя кружку Никласа и с жалостью глядя на его согбенную фигуру. Да, вопросы тут были не нужны… Ей даже казалось, будто она знала, чем все закончится, с самого начала – с того самого момента, когда Никлас впервые перешагнул порог их дома и она инстинктивно почувствовала, что в этом человеке есть что-то необычное – что-то, что было в одинаковой степени отмечено печатью трагедии и чуда. Но нет, тогда она только увидела знаки, но не прочла их до конца, сейчас же они были ей внятны: Никлас был очарован, покорен ее дочерью. Маргарет ни секунды не сомневалась, что даже сейчас, пока он сидел, опустив голову и уставившись в стол, он думал о ней, тосковал о ней, с каждым вдохом заполняя себя до краев исходящим от Исабель ароматом смятых роз. Больше всего ей хотелось задать ему прямой вопрос, но она не могла, и пока оба молодых человека заканчивали трапезу, просто оставалась в кухне, машинально водя тряпкой по кранам и посудной раковине и прислушиваясь к тому, как вдалеке хохочет, исходя пеной, бурное море.
