Дамайя почти не слушает его. Боль пульсирует в ее руке, ее плече, в зубах, затуманивая все чувства. Когда он перестает говорить, она стонет и снова пытается вырваться. Его пальцы предупреждающе напрягаются, и она мгновенно замирает.
– Очень хорошо, – говорит он. – Ты контролировала себя, невзирая на боль. Большинство молодых орогенов неспособны на такое без обучения. Теперь будет настоящее испытание. – Он охватывает ее маленькую ладонь своей большой. Дамайя съеживается, но прикосновение его ласково. Пока. – Похоже, твоя рука сломана минимум в трех местах. Если ее положить в лубок и ухаживать, то, возможно, рука заживет без последствий. Однако, если я ее сломаю…
Она не может дышать. Страх забивает легкие. Она выдавливает из себя остатки воздуха единственным словом:
– Нет!
– Никогда не говори мне «нет», – говорит он. Слова жгут ей кожу. Он наклоняется, чтобы прошептать их ей прямо в ухо. – Орогены не имеют права говорить «нет». Я твой Страж. Я сломаю каждую кость в твоей руке, каждую кость в твоем теле, если решу, что это необходимо для того, чтобы обезопасить мир от тебя.
Он не ломает ее руку. Почему? Не ломает. Пока она молча дрожит, он проводит большим пальцем по вспухшим узлам, которые уже начали формироваться на тыльной стороне ее руки. В этом его жесте есть нечто созерцательное, нечто любопытствующее. Дамайя не может смотреть. Она закрывает глаза, и слезы текут из-под ее ресниц. Ее тошнит, ей холодно. В ушах шумит кровь.
– П… почему? – судорожно выговаривает она. Дышать приходится с усилием. Кажется невозможным, что все это случилось на дороге, непонятно где, в солнечный тихий полдень. Она не понимает. Ее семья показала ей, что любовь – это ложь. Она не подобна камню, она гнется и крошится, как ржавый металл. Но ей казалось, что Шаффе она нравится.
Шаффа гладит ее сломанную руку.
– Я люблю тебя, – говорит он.
Она дергается, и он успокаивает ее тихим шепотом в ухо, пока его большой палец поглаживает руку, которую он сам сломал.
– Никогда не сомневайся в этом, малышка. Бедняжка, запертая в амбаре, так боящаяся себя самое, что не могла даже говорить. И все же в тебе есть пламя разума вместе с пламенем земли, и я не могу не восхищаться обоими, каким бы страшным ни было последнее. – Он качает головой и вздыхает. – Очень не хочется это делать с тобой. Мне ненавистно, что это необходимо. Но пойми, пожалуйста – я делаю тебе больно, чтобы ты не сделала больно больше никому.
Ее рука горит. Ее сердце тяжело бьется, и с каждым ударом пульсирует боль, БОЛЬ боль, БОЛЬ боль, БОЛЬ боль. Как было бы хорошо унять эту боль, шепчет камень внизу. Однако это означало бы убить Шаффу – единственного в этом мире, кто любит ее.
Шаффа кивает, словно своим мыслям.
– Знай, Дамайя, я никогда не солгу тебе. Загляни под свою руку, Дамайя.
Дамайя через силу открывает глаза. Сто лет требуется, чтобы убрать ее другую руку. И когда она это делает, она видит, что в свободной руке он держит длинный, сходящийся на конус кинжал из черного стекла. Острие касается ткани ее рубашки, прямо под грудной клеткой. Он направлен ей в сердце.
– Одно дело – подавить рефлекс. И совсем другое – справиться с сознательным, нарочитым желанием убить другого ради самозащиты или чего еще. – Словно чтобы обозначить это желание, Шаффа колет ее в бок стеклянным ножом. Он достаточно остер, чтобы укусить даже сквозь одежду. – Но, кажется, ты умеешь, как и говорила, контролировать себя.
С этими словами Шаффа отводит кинжал, умело вертит его в пальцах и не глядя засовывает за пояс. Затем он берет ее сломанную руку обеими руками.
– Держись.
Она не может, поскольку не понимает, что делать. Ее слишком сбила с толку дихотомия его ласковых слов и жестоких действий. Затем она снова кричит, когда Шаффа начинает методично вправлять кости ее руки. Это длится всего несколько секунд. Но кажется, что это длится гораздо дольше.
Когда она отбивается от него, в полуобмороке, трясущаяся, слабая, Шаффа снова пускает лошадь вперед, на этот раз короткой рысью. Дамайя уже не ощущает боли, едва замечая, что Шаффа придерживает ее поврежденную руку своей собственной, на сей раз прижимая ее к ее телу, чтобы уменьшить риск случайных толчков. Она не удивляется этому. Она ни о чем не думает, ничего не делает, ничего не говорит. В ней ничего не осталось, чтобы об этом сказать.
Зеленые холмы остаются позади, местность снова становится ровной. Она не обращает на это внимания, просто смотрит на небо и на этот далекий дымчато-серый обелиск, который, кажется, не поменял положения, хотя они проехали уже столько миль. Вокруг него небо становится синее и начинает наливаться чернотой, пока обелиск не превращается в темное пятно на фоне загорающихся звезд. Наконец, когда солнечный свет угасает, Шаффа направляет лошадь с дороги и спешивается, чтобы разбить маленький лагерь. Он снимает Дамайю с седла и опускает на землю, и она стоит там, где он ее поставил, пока он расчищает участок и ногой сдвигает маленькие камни в круг, чтобы разжечь костер. Дров тут нет, но он вынимает из седельных сумок несколько кусков чего-то и разжигает огонь. Судя по запаху, это уголь или сушеный торф. Вообще-то ей все равно. Она просто стоит, пока он снимает с лошади седло и чистит животное, раскатывает спальные мешки и ставит на огонь маленький котелок. Запах готовящейся еды вскоре перекрывает маслянистую вонь костра.
– Я хочу домой, – выдает Дамайя. Она по-прежнему прижимает руку к груди.
Шаффа на мгновение отрывается от приготовления ужина, поднимает на нее взгляд. В мерцании костра его льдистые глаза словно пляшут.
– У тебя больше нет дома, Дамайя. Но скоро будет. В Юменесе. Там у тебя будут учителя и друзья. Целая новая жизнь.
Он улыбается.
Ее рука почти онемела после того, как он вправил кости, но осталась тупая, пульсирующая боль. Она закрывает глаза, желая, чтобы она ушла. Чтобы все ушло. Боль. Рука. Мир. Мимо проплывает запах чего-то вкусного, но у нее нет аппетита.
– Я не хочу новой жизни.
На мгновение ей отвечает тишина, затем Шаффа вздыхает и встает, подходит к ней. Она пятится, но он опускается перед ней на колени и кладет ей руки на плечи.
– Ты боишься меня? – спрашивает он.
На какое-то мгновение в ней возникает желание солгать ему. Она думает, что ему не понравится, если она скажет правду. Но ей слишком больно, она слишком отупела сейчас, чтобы бояться, лицемерить или льстить. Потому она говорит правду.
– Да.
– Хорошо. Так и надо. Я не сожалею, что причинил тебе боль, поскольку тебе нужен был урок боли. Что ты понимаешь обо мне теперь?
Она качает головой. Затем она заставляет себя ответить, ибо смысл именно в этом.
– Я должна делать, что мне скажут, или ты сделаешь мне больно.
– И?
Она крепче закрывает глаза. Во сне это прогоняет злых существ.
