– Ох, Земля, Алебастр, ты же не хочешь сказать…
Он снова перебивает ее, словно она ничего и не говорила.
– Проблема в том, что узловики ощущают ужасную боль, когда используют орогению. Все из-за тех самых повреждений. Поскольку они не могут удержаться от реакции на любой толчок в окрестностях, даже на микротолчки, считается гуманным постоянно держать их на седативных средствах. И все орогены инстинктивно реагируют на любую осознанную угрозу…
Ага. Вот оно.
Сиенит, шатаясь, отступает к ближайшей стене, и ее рвет сушеными абрикосами и вяленым мясом, которые она заставила себя проглотить, пока они верхом ехали к станции. Это неправильно. Это все неправильно. Она думала… она не думала… она не знала…
Затем, отерев рот, она поднимает взгляд и видит, как Алебастр смотрит на нее.
– Как я и сказал, – завершает он очень тихо, – каждый рогга должен побывать в узле хотя бы раз.
– Я не знала, – размазывает она слова запястьем. Слова не имеют смысла, но она должна их сказать. – Не знала.
– Думаешь, это имеет значение? – Безэмоциональность его лица и голоса почти жестоки.
– Это имеет значение для меня!
– Думаешь, ты имеешь значение? – Он вдруг улыбается. Улыбка его уродливая, холодная, как исходящий ото льда пар. – Думаешь, хоть кто-то из нас имеет для них значение, кроме того, что мы можем для них сделать? Повинуемся мы или нет. – Он резко показывает головой на труп оскверненного, убитого ребенка. – Думаешь, он имел значение после всего, что с ним сделали? Единственная причина, почему того же самого не сделали со всеми нами, – это то, что мы более разносторонни, более полезны. Если контролируем сами себя. Но каждый из нас для них – лишь очередное оружие. Просто полезное чудовище, новая капля крови для добавления в породную линию. Просто очередной хренов рогга.
Прежде она никогда не слышала столько ненависти в единственном слове. Но на сей раз, стоя рядом с окончательным доказательством всемирной ненависти, холодным, смердящим, она даже не могла вздрогнуть. Потому что. Если Эпицентр способен на такое, или Стражи, или Лидеры Юменеса, или геоместы, или все, что приходит в кошмарах, то незачем приукрашивать то, чем на самом деле являются люди вроде Сиенит или Алебастра. Они вовсе не люди. Не орогены. Вежливость – оскорбление перед лицом всего, что она видела. Рогги. Вот кто они такие.
Через мгновение Алебастр поворачивается и покидает помещение.
* * *
Они разбивают лагерь в открытом дворе. В здании станции есть весь тот комфорт, которого так недостает Сиен: горячая вода, мягкая постель, еда, состоящая не только из долгого хлеба и сушеного мяса. Но во дворе трупы, по крайней мере не человеческие.
Алебастр сидит, молча глядя в костер, разведенный Сиенит. Он завернулся в одеяло, в руках у него чашка чая, заваренного ею. Она хотя бы пополнила их запасы из того, что было на станции. Она не видела, чтобы он пил из чашки. Было бы лучше, думает она, если бы она могла налить ему чего покрепче. Или нет. Она не уверена, что может натворить ороген его уровня, если напьется. Потому и предполагается, что они не должны пить… но сейчас есть причина, чтоб ее… Да гори все огнем.
– Дети – наша погибель, – говорит Алебастр. Его глаза полны пламени.
Сиенит кивает, хотя и не понимает. Он говорит. Это хорошо.
– Думаю, у меня двенадцать детей. – Алебастр плотнее запахивает одеяло. – Я не уверен. Мне не всегда говорят. И не всегда я после встречаюсь с их матерями. Но думаю, что двенадцать. И не знаю, где бо́льшая их часть.
Весь вечер, когда он заговаривает, выдает какие-то случайные факты. Сиенит не может заставить себя отвечать на большинство его заявлений. Так что это не совсем разговор. Однако это заставляет ее заговорить, поскольку она об этом думает. О том, как этот мальчик среди проволоки напоминает Алебастра.
– Наш ребенок, – начинает она.
Он встречается с ней взглядом и снова улыбается. На сей раз по-доброму, но она не уверена, следует ли верить улыбке или ненависти под ее поверхностью.
– О, это всего лишь возможная судьба. – Он кивает на мрачные красные стены станции. – Наш ребенок может стать вторым мной и вырваться за пределы рангов колец, установив новые стандарты орогении. Стать легендой Эпицентра. Или она будет середнячком и не сделает ничего заметного. Просто очередная четырех-пятиколечница, которая будет расчищать заросшие кораллами гавани и в свободное время делать детей.
Он говорит настолько, ржавь его побери, весело, что трудно слышать слова, а не его тон. Тон успокаивает, а часть ее хочет утешения прямо сейчас. Но его слова держат ее на пределе, раня, как осколки стекла среди гладких мраморных шариков.
– Или глухачей, – говорит она. – Даже двое рогг… – трудно выговаривать это слово. Но еще труднее сказать орогенов, поскольку этот более вежливый термин сейчас звучит лживо. – Даже мы можем породить глухача.
– Надеюсь, нет.
– Надеешься, что нет? – Это лучшая судьба, которую она может представить для своего ребенка.
Алебастр протягивает руки к костру, чтобы согреть их. Он носит свои кольца, осознает она. Он почти никогда их не надевает, но в какой-то момент, еще не доехав до станции, даже когда страх за то, что это его ребенок, горел в его крови, он подумал о своем имуществе и надел их. Некоторые кольца блестят в свете костра, другие тусклы – по одному на каждом пальце, включая большой. Шесть пальцев Сиенит чуть-чуть зудят из-за своей наготы.
– Любой ребенок двух окольцованных орогенов Эпицентра, – говорит он, – тоже должен быть орогеном. Но это не совсем точно. Это не наука, это мы. В этом нет логики. – Он бледно улыбается. – Для безопасности Эпицентр считает каждого ребенка, рожденного от любого рогги, потенциальным роггой, пока не становится очевидным обратное.
– Но ведь как только это становится очевидным, они становятся… людьми. – Это ее единственная надежда. – Может, кто-то примет их в хорошую общину, отправит в нормальные ясли, позволит им заслужить имя…
Он вздыхает. И в этом такая усталость, что Сиен замолкает в смятении и мрачных предчувствиях.
– Ни одна община не примет нашего ребенка, – говорит он медленно и взвешенно. – Орогения может не проявиться в одном поколении, может, в двух-трех, но потом она всегда возвращается. Отец-Земля никогда не забывает о нашем долге перед ним.
Сиенит хмурится. Он говорил такое и прежде, то, что заставляет вспомнить рассказы лористов об орогенах – что они оружие не Эпицентра, а полной ненависти, ждущей своего часа планеты у них под ногами. Планеты, которая хочет лишь одного – смести эту плесень жизни, что расплодилась на ее некогда девственной поверхности. В речах Алебастра есть нечто, что заставляет ее думать, что он верит этим древним сказкам хотя бы немного. Может, и правда верит. Может, ему удобно считать, что у таких, как он, есть цель, пусть и страшная.
