Конечно, от этого ей еще сильнее хочется об этом поговорить.
Но когда она попыталась заговорить об этом после того, как Бастер оправился, он так на нее зыркнул, что она поняла намек и перешла к другой теме.
И это злит ее больше, чем что-либо еще.
– Хочу пройтись, – говорит она в конце концов и встает.
– Отлично, – Алебастр потягивается и встает, она слышит, как хрустят его суставы. – Я иду с тобой.
– Я не просила компании.
– Нет. – Он опять улыбается ей, но на сей раз жестко. Она начинает ненавидеть такую улыбку. – Но если ты собираешься погулять одна, вечером, в чужом городе, где одного из нас уже пытались убить, то тебе лучше иметь компанию.
Сиенит вздрагивает.
– А.
Но это другая тема, о которой они не могут говорить, не потому что Алебастр запрещает, а потому что никто из них ничего толком не знает и может только строить догадки. Сиенит хочется верить в самое очевидное – кто-то на кухне просто недостаточно опытен. Но Алебастр указал ей на одну нестыковку – никто в этой гостинице или городе не почувствовал себя плохо. Сиенит думает, что этому тоже есть простое объяснение – Азаэль велела поварам отравить только еду Алебастра. Разозленные Лидеры склонны к такому, по крайней мере, если судить по рассказам о них, изобилующим отравлениями и изощренной тайной злобой. Сиенит больше нравятся истории о Стойких, преодолевающих невероятные сложности, и Селектах, спасающих жизнь путем хитрого политического брака и стратегической репродукции, или об Опорах, решающих свои проблемы с честной жестокостью.
Алебастр, будучи Алебастром, думает, что в его почти смертельном отравлении есть нечто большее. И Сиенит не хочется признавать, что он может быть прав.
– Ладно, – говорит она и одевается.
Стоит приятный вечер. Солнце садится. Они идут по наклонному бульвару в гавань. Их тени стелются далеко перед ними, и дома Аллии, по большей части покрытые штукатуркой песочного цвета, на краткое время приобретают более глубокие драгоценные тона – алый, фиолетовый, золотой. Бульвар, по которому они идут, пересекает извилистую боковую улочку, заканчивающуюся маленькой бухтой в стороне от шумного района гавани. Когда они останавливаются насладиться видом, то видят группу местных подростков, которые играют на черном песке и смеются. Все они гибкие, загорелые, здоровые и откровенно счастливые. Сиен не может оторвать от них взгляда и думает: может, это и означает расти нормальным?
Затем обелиск, который хорошо виден в конце бульвара, на котором они стоят, он висит в десяти-пятнадцати футах над поверхностью гавани, испускает еще один из низких, едва заметных импульсов, которые издает с тех пор, как Сиенит подняла его, и это заставляет ее забыть о детях.
– Что-то с это штукой не так, – говорит Алебастр тихо-тихо.
Сиенит смотрит на него, раздраженная, и с ее языка вот-вот готовы сорваться слова: Что, теперь ты хочешь поговорить об этом? – когда замечает, что он не смотрит на обелиск. Он шаркает по земле ногой, засунув руки в карманы с видом – о, Сиен чуть ли не смеется. На миг он кажется застенчивым юнцом, готовым предложить что-то неприличное своей симпатичной спутнице. То, что он не молод, не застенчив и что ему все равно, красива она или дурна, не имеет значения, поскольку они уже трахались. Случайный прохожий не поймет, что он вообще думает об обелиске.
Что тут же заставляет Сиенит понять: Никто не сэссит этого импульса, кроме них. На самом деле это не совсем импульс. Он не краткий, не ритмичный, это мгновенная пульсация, случайная и зловещая, как зубная боль, которую она периодически сэссит. Но если бы остальные люди в городе сэссили это хотя бы раз, они уже не смеялись бы и не играли на исходе этого долгого золотого дня. Они все высыпали бы на улицы и смотрели на эту массивную, нависающую штуковину, к которой Сиенит в душе все чаще начинает применять прилагательное опасная.
Сиен понимает намек Бастера и берет его за руку, прижимаясь к нему, будто действительно его любит. Она понижает голос до шепота, хотя и не понимает, от кого или чего он пытается скрыть их разговор. Деловой день города заканчивается, на улицах есть люди, но никого рядом, и никому нет до них дела.
– Я все жду, когда он поднимется, как остальные.
Поскольку он висит уж слишком близко к земле – или к поверхности воды. Все прочие обелиски, которые видела Сиен – включая тот аметистовый, что спас жизнь Алебастру и который по-прежнему парит в нескольких милях от берега, – находятся на уровне нижнего слоя облаков или выше.
– И он кренится на одну сторону. Будто едва держит равновесие.
Что? Она не может удержаться и смотрит туда, хотя Бастер тут же стискивает ее руку, чтобы она отвела взгляд. Но этого краткого взгляда хватает, чтобы подтвердить его слова: обелиск действительно чуть-чуть накренен, его вершина наклонена к югу. Во время вращения он просто должен немного вихлять. Крен настолько мал, что она не заметила бы его, если бы они не стояли на улице, застроенной домами с прямыми стенами. Теперь она уже не может не видеть этого.
– Идем туда, – предлагаешь ты. Они уже слишком задержались. Алебастр соглашается, и они непринужденным шагом спускаются к маленькой бухточке.
– Потому нас тут и держат.
Она не обращает на него внимания, когда он говорит эти слова. Ее невольно привлекают красота заката и длинные, элегантные улицы города. По тротуару идет еще одна пара. Высокая женщина кивает им, хотя они оба в черных мундирах орогенов. Этот маленький жест странен. И приятен. Юменес – сущее чудо человеческих достижений, вершина изобретательности и инженерии, он продержался десяток Зим, этому ничтожному городку Побережья никогда с ним не сравниться. Но в Юменесе никто никогда не снизошел бы до того, чтобы кивнуть рогге, каким бы прекрасным ни был день.
И тут последние слова Алебастра достигают ее слуха.
– Что?
Он продолжает идти непринужденной походкой, не обгоняя ее, хотя шаг у него длиннее.
– Мы не могли поговорить в гостинице. Рискованно разговаривать даже здесь. Но ты хотела знать, почему нас держат здесь и не разрешают вернуться. Вот поэтому. Обелиск выходит из строя.
Это очевидно, но…
– А мы-то тут при чем?
– Ты его подняла.
Она делает злое лицо прежде, чем он успевает цыкнуть на нее.
– Он сам поднялся. Я только убрала всю грязь, что держала его внизу, и, возможно, пробудила его. – Вопрос, почему разум говорит ей, что он до того спал, она глубоко копать не хочет.
– Это больший контроль над обелиском, который кто-нибудь проявлял за три тысячи лет истории империи. – Бастер слегка пожимает плечами. – Будь я каким-нибудь педантичным выскочкой-пятиколечником и прочел вот это все в телеграмме, вот что я подумал бы и вот что сделал бы – попытался бы контролировать того, кто может контролировать вот это. – Он показывает глазами на обелиск. – Но нам следует беспокоиться не о выскочках-пятиколечниках из Эпицентра.
