– Мне странно, что вам это кажется странным. Это стандартная реакция на меня здесь.
К моему удивлению, он заметно смутился и отвел взгляд в сторону. Сейчас он был так не похож на самого себя, каким я его видела всего несколько часов назад. Он выглядел уставшим, опустошенным, но спокойным. Острая фаза его скорби миновала.
Так ничего мне и не ответив, Фарлаг подошел ближе к моему столу и остановился у его торца. Когда я снова посмотрела на него, на этот раз вопросительно, он вежливо произнес:
– Не отвлекайтесь, продолжайте. Я просто понаблюдаю.
– Вы никогда не видели, как варится противопростудное? – удивилась я.
– Мне интересно, что вы собрались делать с лимонной цедрой. Не знаю такого варианта рецепта, – его голос звучал непривычно мягко. Так он разговаривал со мной только во время завтрака и вечернего чая в малой гостиной.
– Просто добавлю в конце, чтобы немного смягчить вкус. Он становится не таким гадким.
– Сама придумала?
– Нет, мамина идея. Она любила улучшать вкус таких снадобий: противопростудных, обезболивающих, желудочных, от пневмонии. Поэтому соседи предпочитали покупать их у нее, а не в аптеках.
– Ты поэтому варишь снадобье сама: вкус стандартных не устраивает? – по его губам скользнула улыбка. Какая-то несмелая, нерешительная, как будто он не был уверен, что она будет уместна.
Я покачала головой.
– Просто докторов не люблю, все тянула с походом в лазарет. И дождалась.
У меня вырвался красноречивый кашель, заставивший его нахмуриться.
– Когда ты успела простудиться?
– Еще в воскресенье, судя по всему. Возможностей у меня в тот день была масса.
Он недовольно поморщился, а потом бросил еще один взгляд на рабочий стол.
– Варишь по памяти? – удивился он.
– Я эти снадобья помогала варить с двенадцати лет, – теперь и я не сдержала улыбку, хотя хотела вести себя с ним более сдержанно и отстраненно. – Отец всегда жестко контролировал, на что мама тратит деньги, которые дает он. А деньги за снадобья были только ее, она тратила их по своему усмотрению. Потом стала привлекать меня и давала из заработанного мне на карманные расходы. Это очень стимулировало помогать. Мы варили от силы десяток видов снадобий, каждую неделю одни и те же. Поэтому все эти рецепты я не забуду до конца жизни.
Он кивнул, помолчал, над чем-то размышляя, а потом неожиданно поинтересовался:
– А что плохого тебе сделали доктора?
– Да ничего плохого они мне не сделали, просто меня в детстве часто к ним водили, все искали патологию или следы проклятия.
Я бросила на него быстрый взгляд, убеждаясь, что он слушает меня спокойно, внимательно. Даже заинтересованно. И тогда решилась пояснить:
– Я никогда не плачу. С самого детства. С рождения, если быть точной. Никто не знает почему. Отец… то есть муж мамы долго искал причину и способ это исправить, чтобы я… стала нормальной. Но ничего не помогло.
Фарлаг выглядел одновременно потрясенным и сомневающимся. Он слегка хмурился, но в его взгляде чувство вины стало чуть более заметно.
– Разве так бывает?
– Если не верите, можете написать моему отцу и спросить. Думаю, он подтвердит.
– И каково это? – непривычно тихо поинтересовался Фарлаг, наблюдая, как я добавляю в снадобье последние ингредиенты. – Не плакать.
– Не так здорово, как может показаться, – я позволила себе еще одну небольшую улыбку. – Когда ты не плачешь, люди думают, что тебе не бывает больно, грустно или страшно. Одни этому удивляются, другие осуждают. Кто-то, наверное, даже завидует. Но дело в том, что не грустить и не плакать – не одно и то же. Я испытываю эти эмоции, просто не могу дать им выход. Они сгорают – вот тут, – я приложила руку к груди, к тому месту, где обычно чувствовала жжение. – Говорят, что слезы помогают, что после них чувствуешь очищение. Своего рода освобождение. Я не знаю этого чувства. Мне не становится легче. Со временем мне просто перестает быть плохо. Хотя, может быть, это и похоже на то, что испытывают другие, я не знаю, не могу сравнить. Не это самое плохое.
– А что?
На несколько секунд я забыла про свое снадобье, только смотрела в глаза Фарлагу, вспоминая, как он схватил меня и поставил перед зеркалом, как обвинял в неискренности. И даже как мне хотелось в тот момент прижаться к нему, чтобы избавиться от бившего меня озноба. Не знаю, мог ли он по моим глазам прочесть, о чем я думаю, но взгляд не отводил.
– Когда ты не плачешь, тебя не жалеют, – в конце концов ответила я. – Это самое плохое. Когда ребенок падает и бьется коленкой, все смотрят на то, выступили у него слезы или нет. Если просто закричал или захныкал, значит, всего лишь хочет внимания, а если заплакал, значит, действительно больно. Если заплакал, надо приласкать. Если нет – достаточно попенять на то, что он неуклюж. Если родители на тебя накричали, а ты накричала в ответ, то ты неблагодарная мерзавка, которая не ценит добра. А если ты расплакалась, значит, они перегнули палку и надо мириться. Если у тебя умирает мать, а ты просто стоишь на ее похоронах ни жива, ни мертва, то тебе нет до нее дела, а если падаешь на могилу и поливаешь ее слезами, то тебя надо обнять, погладить по голове и пообещать, что все будет хорошо. Слезы – это не просто выход эмоций. Слезы – это сигнал миру: люди, мне плохо, мне нужна ваша помощь. А я не могу подать этот сигнал. Даже когда хочу, все равно не могу. И вместо помощи получаю только… обвинения в бесчувственности, а то и в лицемерии.
Только на этих словах Фарлаг отвернулся, а я снова переключила свое внимание на снадобье.
– Полагаю, последнее относится к моему поведению сегодня? – после недолгой паузы уточнил он.
– Не только, – заверила я, добавляя в снадобье лимонную цедру. – Не вы первый, кто так решил, не вы последний. Просто вы оказались… таким же, как все.
– Вы поэтому сказали, что ошиблись во мне? – неожиданно поинтересовался он. – Вы думали, я другой?
Я выключила горелку, последний раз перемешала снадобье и оставила его настаиваться и остывать, а сама снова посмотрела на ректора. Почему-то сейчас я не боялась его и не смущалась темы нашего разговора.
– Разве вам есть дело до того, что о вас думает какая-то там фермерша?
– Раз я спрашиваю, значит, есть.
Он смотрел на меня так серьезно, что я ни на секунду не усомнилась в правдивости его утверждения.
– Я думаю, что вы хороший человек.
– И все? – он заметно удивился.
– Вы хотите большего?
– Я хочу, чтобы вы пояснили. Я… был груб с вами. С самого начала, с первой нашей встречи. Вы даже дали мне понять, что считаете, будто я унижаю вас намеренно, чтобы возвыситься самому. Вы также дали понять, что мое мировоззрение кажется вам глупым. Сегодня я был более, чем груб с вами. Мое поведение было… непростительным. Кроме слов, я позволил себе и действия, за которые мне очень стыдно. Но вы говорите, что я хороший человек. Я не понимаю логики.
