Из-за скудости реальной жизни и мучительного расхождения мечты с действительностью, идеала — с его приземленным воплощением человек Средневековья ищет спасения в презрении к миру со всеми его земными благами и радостями. Он колеблется между безропотным смирением и надеждой на то, что за краткой земной ночью последует вечный райский день. Без сомнения, вера дает ему бесконечное утешение и жизненную силу, даже если она омрачена страхом не заслужить спасение. И все-таки широким массам религия отнюдь не помогает преодолеть жизненные невзгоды.
Впрочем, праздники обещают хотя бы забытье. Они прерывают унылое будничное однообразие. Средневековое праздничное настроение в принципе отличается от любого другого, например от нынешнего, когда каждый веселится по-своему. Средневековую радость праздника можно понимать скорее как уход от официальных церемониалов, как мятеж против упорядоченной торжественности, чопорности шествий и процессий, равно как и против попыток церкви обуздать грубую распущенность народа.
Люди изобретательны в поиске поводов для веселья. Проносят ли по округе мощи святого, едет ли князь по своим владениям, коронуют ли монарха или погребают его же, выступает ли на торговой площади проповедник, показывают ли свое искусство канатоходцы и фокусники — все превращается в праздник. Люди могут безудержно ликовать или рыдать, бросать в огонь украшения или игральные кости по требованию богослова, играть на свирели или плясать — все превращается в зрелище, турнир и процессию, вне зависимости от того, что отмечается — крещение отпрыска вельможи или казнь преступника.
Любовь к танцам
Песня и представление, праздник и танец — все это торжество чувственности. Народная песня далека от идеи возвышенной любви, которая преобразует возлюбленную в недостижимую звезду; народная песня не пригодна для этого. В ней речь идет, как правило, о тотальном слиянии и любовной истоме.
Еще интенсивнее потребность в физической близости выражается в танце. Всюду, где танец освобождается от традиционных форм, он превращается в подлинный вихрь чувственной радости. Восхищение вызывает тот танцор, который сможет впечатляющими смелыми движениями доказать девушке свою силу. Разумеется, танец — благоприятная возможность для обмена нежностями, причем поцелуи случаются не только в губы и руки, а но и в область груди.
Для девушек танец и всякое связанное с ним торжество — практически единственная возможность непринужденным образом сблизиться с возлюбленным и хотя бы немного насладиться сладким блаженством эротического экстаза. В песнях часто говорится о любви девушек к танцам, о плещущей через край радости, а больше всего воспеваются те, чьи юбки взлетают в кружении выше, чем у подруг.
Уже во времена салических императоров, которые правили в XI веке, упоминаются кадрили, медленные и фигурные танцы. Партнер «преследует» свою партнершу, словно сокол голубя. На картинке Генриха фон Штретелингена в Манесском песеннике изображена прелестная игра жестов в придворном фигурном танце: участники нежно берутся за руки и размеренным шагом в такт музыке следуют за ведущим; придворный танец — это чопорный ритуал, движения его лишены огня и страсти.
Все оживают, как только дело доходит до кругового танца — хоровода. Тут и самый большой зал оказывается слишком тесным, а свет от факелов и свечей — слишком тусклым. Ведь хороводу полагается солнечный свет и просторная площадь. Если грозит дождь, все общество удаляется под навес; как только небо опять проясняется, действие вновь перемещается на волю. Хоровод — народный танец, в котором то шагают, то подпрыгивают.
Покошен луг, сияет солнце,
Все пляшут, смеха не тая.
Давай-ка в хоровод вольемся,
Праздник немыслим без танцев. Радость необузданна, чувства пенятся, как сидр. Для крестьян, страдающих от подневольного труда, они — единственное удовольствие, которое у них не могут отнять господа. Все попытки властителей страны, местной знати и владельцев поместий регламентировать озорные народные танцы по образцу придворных потерпели неудачу, ибо вельможам чужда простонародная потребность в движении. Наоборот, знать сама перенимает необузданность крестьянской пляски, когда ей надоедает придворная скука.
Плясовой бес и опьянение танцем
Как и следовало ожидать, церковники не просто питают неприязнь к стремительно распространяющемуся увлечению танцами — они напрямик объявляют танец дьявольским изобретением. Разве можно вести себя, будто изображаешь «плясового беса», к тому же так нагло, что подолы у женщин и девок «взлетают до пояса, а то и выше головы»? Некоторые танцы, например «вемплинберген» или «пастух из нового города», и впрямь носят исключительно непристойный характер. Средневековая тяга к шутовской игре и нескромному танцу связана, пожалуй, с тайным импульсом, который У.Х. Оден
[63] описал так: «Я не знаю ничего, кроме того, что знает всякий — если танцует сама благодать, я тоже танцую». Устоять невозможно!
Правда, танец, как выражение раскованности, временами вплотную приближается к сексуальному разгулу — упоение пляской может перейти в сексуальное упоение. Поскольку в Средневековье танец все больше служит целям сводничества, «плясовый бес» становится объектом нравоучительных проповедей и ограничительных распоряжений. Церковь и государство сотрудничают так тесно, что всякое порицание священника неминуемо влечет за собой какой-нибудь запрет или нелепое предписание, а, начиная с XIV века, указания касательно танцев текут бесконечным потоком. Впрочем, люди далеки от того, чтобы воздерживаться «от всех увеселений, праздников и танцев».
Скачут так, что душа вон. Названия танцев нередко столь же гротескны, как и движения: хоппальдай, тирлефай, фурлефанц, хоттостан, трипотай, фиргандрей, гимпель-гампель, римпфенрайе, кевенанц, фоляфранц, труальдай, дранаран, швингервурц — эти языковые шарады ставят в тупик лингвистов, пытающихся их расшифровать, ибо возникают они из бессмысленных звукосочетаний или случайным образом.
Как бы ни назывались эти танцы и откуда бы ни происходили их названия, есть в них нечто общее: прыжки танцующих пар. И на деревенской площади, и в доме городского ремесленника, и в зале замка — танцорам везде нужны выносливые ноги и крепкое сложение. Женщины и мужчины стараются превзойти друг друга. Вот как Освальд фон Волькенштейн восхищается плясуньей:
Чтоб показать красоту фурлефанца,
Выше мужчин она прыгает в танце.
Женщину кружат так, что оказываются «на виду ее голые ноги», негодует Себастиан Брант в своем «Корабле дураков». Из-за высокой скорости вращения ляжки танцующих девушек оголяются «до самого срама». Ясно, что при «высоких прыжках да при отсутствии добродетельной скромности» выскользнуть из рук партнера и упасть — желанная неизбежность. Только мужчина может уберечь партнершу от падения, но он-то как раз всю свою ловкость использует для того, чтобы после прыжка уронить ее на пол. «Самое привлекательное в танцах — возможность повалить партнершу», — иронически замечает Себастиан Брант.
