* * *
Ближе к вечеру в воскресенье произошло судьбоносное прибытие: на «Ле Вьё Мулен» появился первый ученик Бенджамина.
Александр, невысокий серьезный молодой человек, приехал поездом аж из Страсбурга. Лоис поздоровалась с ним, он нервно улыбнулся и растерянно понаблюдал за лихорадочными финальными хлопотами: Лукас тащит три доски через прихожую, Софи и Клэр на четвереньках в кухне, красят плинтус. Лоис увела его подальше от этих красноречивых недоделок, гостеприимно показала его комнату и пригласила на общий ужин в девять вечера.
Итого их теперь стало десятеро, и с началом сумерек все расселись вокруг продолговатого дубового стола на второй террасе, попросторнее, с видом на реку. Над столом виноградные лозы переплетались с лавандовым и огненным кампсисом, тугими петлями обвивали кровлю древней беседки. Лоис, Грета и Бенджамин приготовили громадные плошки салата нисуаз, далее последовали горячие кастрюли рататуя со свежими провансальскими кабачками и баклажанами. Запасы красного вина тоже, казалось, неисчерпаемы. Были потом и калиссоны, и «тарт тропезьен», а следом и десертные вина с сыром, и кофе для желающих, и бренди, и коньяк, и даже пастис — тем, кто хотел продолжать пить, и все это в таком изобилии, что конца трапезе не было видно далеко за полночь.
Когда разговоры сделались беспорядочнее и приглушеннее, а свечи на столе и на стенах почти прогорели, Клэр повернулась к Александру и спросила:
— Так чему же вы надеетесь научиться здесь за неделю?
Александр, непривычный к незнакомым людям, вел себя весь вечер тише всех, но теперь откашлялся и сказал:
— Я привез с собой подборку рассказов — неопубликованных, конечно, — и надеюсь, что мистер Тракаллей сможет прочитать их и посоветовать, как их улучшить. Для меня честь услышать мнение автора «Розы без единого шипа». Или «Rose sans épine», как она называется во Франции.
— Прекрасная книга, правда? — сказала Лоис.
— Больше всего в книге вашего брата меня трогает, — отозвался Александр, осторожно подбирая слова, — что она дает почувствовать безнадежность жизни, построенной целиком на промахах. Для меня это история человека, промахнувшегося в своей жизни во всем, и потому все свои грёзы о счастье он сводит к этой единственной женщине, к этому любовному увлечению, а оказывается, что это самый большой промах. Это жизнь, в которой нет никаких достижений, никакого знания себя, а потому в конечном счете никакой надежды.
Когда эта речь завершилась, на стол низошла краткая, но бездонная тишина. Кто-то из гостей нервно хохотнул.
— Простите, — проговорил Александр, — я сказал что-то смешное? Английский у меня не годится?
— Английский у вас безупречный, — сказала Клэр. — Вы просто дали самую безжалостную оценку жизни Бенджамина из всех, какие ему, вероятно, доводилось слышать.
— О, но я не хотел…
Молчание воцарилось вновь, но на сей раз его прервал сам Бенджамин:
— Вот сижу я в этом изумительном месте, — сказал он, — в вашей компании, ребята, и мне трудно счесть свою жизнь промахом. Более того… — Он шатко встал на ноги. — Думаю, тут будет уместен тост.
Лоис и Клэр спрятали лица в ладонях. Бенджамин пил уже несколько часов подряд и, если судить по его виду, уже не был способен связно рассуждать о чем бы то ни было. Впрочем, остановить его не представлялось возможным.
— Одним прекрасным сентябрьским вечером шестеро англичан, — начал он, — двое литовцев, француз и итальянец отужинали вместе. Как ни печально, это не зачин для анекдота. А жаль. И это не начало моего нового романа. Тоже жаль. Если честно, жаль, что у меня нет нового романа, для которого эта фраза была бы началом. Но что она воплощает — если вообще воплощает, что она символизирует, скажем так…
— Мы поняли, — сказала Клэр, когда стало, в целом, ясно, что Бенджамин запнулся и застрял. — Чудесный пример европейской гармонизации.
— Именно, — проговорил Бенджамин, стукнув кулаком по столу, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Именно это я и пытаюсь сказать. Не найти более вдохновляющей, более мощной… метафоры… духа сотрудничества — международного сотрудничества, — что побеждает все, что всегда побеждал — и должен был победить, если… если бы мы как нация не совершили этот… прискорбный, но понятный — в некотором смысле понятный…
— Сядь и заткнись, — встряла Лоис.
— Нет, — воспротивился Бенджамин. — Мне есть что сказать.
— Тогда будь любезен, скажи покороче?
— Краткость, — сказал Бенджамин, — английская болезнь.
— Ну, ты, судя по всему, излечился и полностью выздоровел, — заметила Клэр.
— Ладно. Могу сказать то, что хочу, двумя словами. — Бенджамин примолк и оглядел круг внимательных лиц. А затем с воинственным торжеством произнес: — На хуй Брекзит! — После чего сел под аплодисменты.
— Правда? — переспросил Стефано, коротко поразмыслив. — Здесь шестеро англичан, и ни один не голосовал за Выход? Не очень репрезентативная выборка.
— Я едва не проголосовал так, — признался Чарли, сидевший рядом с ним. — До того мне тогда было фигово, что я так чуть не поступил — лишь бы врезать Кэмерону по яйцам. Мы с Бенджамином виделись на той неделе. Он знает, как у меня все было наперекосяк. Без денег, спал в машине. Кэмерон и эта его ебаная жесткая экономия. Но решил, что так свою точку зрения заявлять глупо. И близко не так приятно, как съездить ему по физиономии, если б мне выпала такая возможность. — Стефано уже начал посматривать на Чарли с опаской и слегка отстраняться от него. — Ой, нет, не поймите неправильно, — проговорил Чарли. — Я не буйный. В смысле, был когда-то, но тюрьма из меня это вышибла.
На вид Стефано увереннее не сделался и сказал лишь:
— Конечно. Понимаю.
— Кэмерон — все равно лишь часть всей истории, — продолжил Чарли. — Как я себе это вижу, в Британии все поменялось в мае 1979-го. Сорок лет прошло, а мы все еще расхлебываем. Понимаете, мы с Бенджамином — дети семидесятых. Мы тогда были детьми, но в том мире мы выросли. Государство всеобщего благоденствия, НСЗ. Все наладилось после войны. А с семьдесят девятого разваливается. Разваливается до сих пор. Такая вот настоящая история. Не знаю, симптом ли Брекзит или он просто чтобы отвлечь внимание. Но процесс, в общем, уже почти завершен. Скоро ничего не останется.
На другом конце стола заговорила Аника:
— Не хочу я обратно в семидесятые, нет уж, нет уж.
— Не поспоришь, — согласился Чарли. — Для таких людей, как ты, то десятилетие — барахло. Но попробуй представить, что в нем было хорошего. Такого, что теперь утрачено. Что-то громадное.
Тут встряла Клэр и заспорила с толкованием истории, которое предложил Чарли, — заметила, что в десятилетие, которое он стремится идеализировать, случилась рекордная инфляция, экономическая нестабильность и непорядки в промышленной среде. Беседа между четверыми англичанами средних лет сделалась накаленной, захватила Брекзит, Доналда Трампа, Сирию, Северную Корею, Владимира Путина, фейсбук, иммиграцию, Эммануэля Макрона, «Движение пяти звезд»
[124] и возмутительные результаты «Евровидения» шестьдесят восьмого года
[125]. Всем за столом нашлось что сказать (во всяком случае, как это запомнилось Бенджамину), но народ все же начал потихоньку расходиться спать. Оставшиеся выпили еще вина и перестали следить за очень поздним временем, пока наконец не остались лишь Бенджамин и Чарли. И Чарли почти спал.
