— Вы не… Вы никого себе больше не нашли?
Хелена отстранилась и поглядела на Софи, улыбка деланого изумления на лице.
— Мне бы и в голову не пришло. Ни разу.
Они умолкли. Было очень тихо. Редкие автомобили, редкие обрывки птичьих трелей. Тихо, подумала Софи, но отчего-то неспокойно.
— Этот сад садил Грэм, — наконец продолжила Хелена. — Вот эта клумба, ближайшая к нам, — розы. Непременно приезжайте через несколько месяцев, в июле. Вот это будет красотища! У нас много сортов, но мой любимый, самый прелестный, — дамасская роза, называется «Йорк и Ланкастер». Белая, с тончайшим намеком на розовый на некоторых лепестках. В точности оттенок вашей кожи. — Она теперь смотрела прямо Софи в глаза, и в бестрепетном взгляде этой старухи Софи могла прочесть много разного, и среди прочего — мольбу, красноречивую, словно ее выразили в словах: пусть Софи никак не ранит ее сына; а за этой мольбой — не менее подлинная угроза: если Софи посмеет его ранить, ей не избежать последствий. Все это осталось непроговоренным. Вслух Хелена произнесла лишь: — Вот какой я вас вижу, моя дорогая. Прелестной розой. Английской розой.
И Софи, до глубины души растревоженной, оставалось лишь глядеть к себе в чашку и осторожно потягивать чай.
9
Август 2011-го
Едва такси успело привезти их к дому, как Кориандр ринулась наверх, к себе в комнату. Прямиком направилась к проигрывателю на туалетном столике, заставила себя не смотреть по сторонам, не видеть коллажи фотографий, которыми были уклеены стены, и поставила пластинку «Возврат к черному». И лишь когда дерзкий, душераздирающий припев песни «Слезы сохнут сами»
[24] затопил комнату, Кориандр осмелилась оглядеться, посмотреть на галерею картинок, которая до того, как они уехали в отпуск, была праздником жизни, но пока семья была в отъезде, превратилась — уму непостижимо — в святилище смерти.
Фотографии во всех мыслимых позах и обстоятельствах: верхом на стиральной машине в прачечной; наигрывая на гитаре «Лес Пол»; на сцене в тугих красных шортах и черной кожаной куртке, густые черные линии подводки узнаваемо вздернуты вверх; с мужем Блейком, зачарованно смотрят друг дружке в глаза, он в шляпе-пирожке, она в клетчатом сарафане и красном лифчике; позирует — сидит в ангельских крыльях, прядь черных волос закрывает один глаз, над скучающими, надутыми губами мушка; еще одно фото на сцене — укороченная безрукавка, грудь вываливается, без всякой сексуальности, туфли-лодочки, большущие серьги-кольца, буйные волосы стянуты наверху в улей шифоновым шарфом, на нем вышито имя Блейка; ужасные фотографии ближе к концу, она истощена, в отчаянии, скулы торчат, взгляд затравленный. А еще громадный увеличенный снимок ее коллекции записей — или части ее: россыпь пластиночных обложек; альбомы Каунта Бейси и Сары Вон, Дайны Уошингтон, Ареты Фрэнклин, Дайаны Росс, Луи Армстронга, Сидни Беше, Сэмми Дейвиса-младшего. Пока альбом играл, взгляд Кориандр жадно бродил по фотоснимкам. Когда она услышала высокий надорванный голос Эми в «Одной нечестивой войне», пришлось глотать слезы. Были в той песне слова — «я, моя честь и этот гитарный чехол», — которые вечно брали ее за живое и выворачивали наизнанку, но сейчас, из-за понимания, что певица мертва, что песен больше не будет, не будет музыки, слушать стало почти невыносимо.
Когда музыка доиграла, Кориандр почувствовала, что ей дались первые шаги к возвращению собственного самосознания — после трех кошмарных недель взаперти на тосканской вилле с семьей. Хорошо было вернуться к себе в спальню, в свой дом. Во всем остальном она этот дом не выносила, но в своей комнате чувствовала себя уютно.
Кориандр было четырнадцать. Она жила в доме, который стоил, согласно текущим оценкам местного агента по недвижимости, чуть больше шести миллионов фунтов, — пятиэтажный, спрятанный в тайных глубинах между Кингз-роуд и набережной Челси. Ее отец, Дуг Андертон, был известным комментатором — с левым уклоном — в национальных СМИ. Мать, достоп. Франческа Гиффорд, — бывшая подиумная модель, вернувшаяся в лоно религии и ставшая светочем лондонских благотворительных кругов, покровительницей благотворительных аукционов, где самое дешевое место за обеденным столом стоило десять тысяч фунтов. Кориандр на дух не выносила мать и чувствовала себя отчужденной от отца. Связи с младшим братом Рэнулфом или со старшими сводными братом и сестрой, Хьюго и Сиеной, она тоже не ощущала, хотя все они были в Италии вместе. Кориандр бесило ее частное учебное заведение в Хэммерсмите — и сам факт, что она получает частное образование, ее тоже бесил. Не выносила она и Челси, не выносила Юго-Западный Лондон. Бывали времена, когда ей казалось, что любит она лишь одно — любит с яростной, разъедающей страстью. Голос Эми Уайнхаус. А теперь Эми умерла. Умерла через несколько дней после их отъезда в отпуск, и у Кориандр вплоть до этого часа не было возможности погоревать.
Что дальше? Она не хотела застревать дома, торчать тут весь остаток дня. Хотела повидаться с друзьями, выяснить, что она упустила за эти три однообразные недели под тосканским солнцем. Незачем говорить родителям, чем она занимается. Отец уже ушел к себе в кабинет и работал над материалом об общественных волнениях, а мать сидела в нижней гостиной, просматривала почту. Марисоль, их экономка-филиппинка, разбирала вещи, сортировала стирку, и никто ни на какие мониторы охранной системы не глядел. Несколько минут — и Кориандр уже была на улице, прошла через садовые ворота и двигалась по Флад-стрит к магазинам и толпам. Вынула свой «блэкберри» и, не сбавляя шага, не глядя, куда направляется, быстро набрала СМС подруге Грейс: «В „Старбаксе“ в 5?» Но Грейс тут же отозвалась: «Сорь я в Турции». Вот так новость, они с Кориандр еще вчера переписывались (впрочем, семья Грейс частенько уезжала за рубеж, повинуясь мимолетному капризу). Поэтому Кориандр пошла в кофейню одна, заказала фраппучино и присела ненадолго за столик, написать еще кое-кому из друзей. Двое оказались совсем рядом, шлялись по магазинам в «Брэнди Мелвилл», предложили встретиться и съесть по мороженому йогурту в новом месте у Слоан-сквер, но Кориандр эта идея показалась скучной. Скучной уже какое-то время Кориандр казалась вся эта часть Лондона, вообще говоря, — как и паршивые тусовочные возможности, которые она предлагала. Иногда — не очень-то часто в эти дни, это да — отец пытался убедить ее, что ей повезло жить рядом с Кингз-роуд. Рассказывал байки о музыкальных группах, которые тут отвисали в 1960-е, о писателях, битниках и хиппи, что пили когда-то в «Челси Поттере», о приходе панка и открытии магазина «СЕКС» Малколма Макларена и Вивиен Вествуд в доме номер 430. Кориандр слышала эти Дуговы байки сто раз и пришла к выводу, что для него самого они значили так же мало, как и для нее. Он тоже терпеть не мог Челси, злился на себя, что теперь живет тут, и повторял утешительные сказки, просто чтобы рационализировать собственные скверные решения и компромиссы. Для его дочери они никак не меняли того, что в наши дни это было убийственно некрутое место для жизни, где отвисали испорченные богатенькие девочки, а вдобавок еще и омерзительно монокультурное: сколько-то разных языков услышать можно — европейская фуфло-элита проплывала от одного дизайнерского магазинчика к другому, — но никакого настоящего многообразия, никакого богатства оттенков кожи. То ли дело Хэкни, или Излингтон, или Северный Лондон. (Именно такова одна из причин громадной любви Кориандр к Эми Уайнхаус. Она была голосом Северного Лондона. Разнузданного, пошлого, дешевого, крутого, разнокультурного Северного Лондона, где находился рынок Кэмден, студии «Эйр», танцзал «Дингуоллз» и «Хэкни Эмпайр» — и все прочие достойные заведения, какие вообще порождал этот переоцененный, самодовольный город.)
