— Я очень старомодная девушка, — сказала она. — Начнем?
— Конечно, — ответил Бенджамин.
Он откинулся на спинку дивана и попытался расслабиться. Вид на Северн, струившийся под окном, обычно успокаивал его, но не в это утро. Никак не удавалось стряхнуть ощущение, что Гермиона (чьи материалы, как предупредил Филип, иногда бывают «резковаты») отстраненно обозревает обстановку его дома и выносит суждение о каждой вещи, дизайнерском решении, предмете мебели.
— Итак… вы начали писать совсем молодым, верно?
— Да. Лет в десять или одиннадцать. Помню…
— Ваши родители были писателями?
— Нет, совсем нет. Мой отец работал на заводе «Бритиш Лейленд» в Лонгбридже, мама сидела дома. Она была домохозяйкой.
— А вы ходили в местную школу?
— Я учился в «Кинг-Уильямс», ближе к центру Бирмингема. Так родители решили.
— Как думаете, это было верное решение?
— Полагаю, да. В смысле… совсем недавно я восстановил связь с одним моим старейшим приятелем из начальной школы, с которым мы не разговаривали больше сорока лет, и в результате осознал, как британская образовательная система способна, ну… разделять людей.
— Чем он сейчас занимается? — спросила Гермиона, прилежно записывая.
— Он клоун.
Она подняла голову.
— Клоун?
— Детский массовик-затейник.
— Ну, в любом случае это славно, что вы теперь общаетесь. К писательству вы начали серьезно относиться еще в школе?
— Ага, я очень рад, что вы об этом спросили, — отозвался Бенджамин. — Потому что, оглядываясь в прошлое, я в силах определить с большой точностью, когда это произошло. Ноябрь 1974 года, мой друг — его звали Мэлкомом, он был парнем моей сестры, — взял меня на концерт в клуб «Барбарелла». И там, среди прочих, играла группа под названием «Хэтфилд и Север»
[98]. Сейчас мы считаем то, что они тогда играли, прог-роком, но тогда этого понятия толком не существовало, как вы, наверное, помните…
Гермиона, почуяв, что он ждет от нее хоть какого-то подтверждения, сказала лишь:
— Я родилась в 1989-м.
— О. Ну да. Окей. Так вот, сильнее всего в тот вечер меня пробрало в «Хэтфилде и Севере» их сочетание свежести, самобытности, полного переосмысления формы и музыки, которую было легко слушать, она по-настоящему приглашала к себе слушателя. И я подумал: «Вот что я должен делать как писатель». Например, в их первом альбоме была композиция под названием «Белая цапля», ее сочинил их гитарист, и если слушать внимательно, там не только размер меняется каждые несколько тактов, но и мелодия претерпевает необычайные модуляции, смены тональности и при этом остается очень липучей, очень привлекательной для слуха. И я тогда задумался: да, если за тем, что ты делаешь, тематически нетрудно следить, если читателю дается сильная сквозная линия хоть в сюжете, хоть в выборе идей, хоть в персонажах, хоть в чем…
Он осознал, что Гермиона уже некоторое время совсем ничего не записывает.
— Одним словом, — подытожил он, — для меня это был поворотный момент. «Хэтфилд и Север». «Барбарелла». Ноябрь 1974 года.
— Ага. — Она черканула еще пару слов — или, по крайней мере, сделала вид. — И примерно тогда же вы влюбились в ту девушку и она вдохновила ваш роман?
— Да, более-менее.
— В книге вы зовете ее Лилиан. Каково ее настоящее имя?
— Боюсь, я не могу его назвать.
— Но это реальный человек, да? Она еще жива?
— Да.
— То есть ваша книга — вовсе не роман, это, по сути, мемуары, но с измененными именами?
— Нет, это упрощение. Я это воспринимаю как стык художественной прозы и мемуаров. Мне интересно исследовать такие… пороговые пространства, что ли.
«Пороговые» — хорошее слово. Впервые за интервью Бенджамину понравилось то, что он сказал. Но Гермиона и это, кажется, не записала.
— То есть вы были с ней в романтических отношениях в последнем классе школы, но затем отношения распались и девушка уехала в Америку — жить с какой-то женщиной.
— Да.
— Время романа — через несколько лет после этого. Вы слушаете музыкальную композицию неизвестной британской джазовой музыкантши…
— Знаменитой, вообще-то.
— …и что-то в этой музыке навевает яркие воспоминания о той влюбленности, и вдруг — вдруг жизнь кажется невыносимой. Вы учитесь в Оксфорде и решаете все бросить, уйти?
— Да.
— И когда это произошло?
— Осенью 1983 года. Я только начал второй курс аспирантуры в Баллиоле. Помню — помимо того момента, очевидно, — что в том полугодии появился Борис Джонсон
[99]. Жил в комнате в одном коридоре со мной.
Впервые с начала интервью Гермиона, похоже, оживилась.
— Правда? Вы знаете Бориса?
— Да нет… я совсем его не знал. Вы же понимаете, как это: итонцы не разговаривают с мальчиками из общеобразовательных школ. Но я зато помню, как размышлял, кто эта броская фигура, с этим выпендрежным голосом и необычайной шевелюрой. Впечатление он производил сильное.
Громко вздохнув, Гермиона записала еще несколько слов, а затем спросила (скорее вынужденно, нежели воодушевленно):
— То есть потом вы вернулись в Бирмингем и стали… бухгалтером? Это еще с чего вдруг?
— Ну, пока был в академе, я работал в банке, и выяснилось, что я неплохо разбираюсь с цифрами. И у меня тогда была стадия отрицания. Раз Сисили мне не достанется…
— Лилиан, — поправила его Гермиона, попутно записывая имя.
— Да — если мне не достанется Лилиан, значит, ничто желанное не получится. Писателем мне не стать, музыкантом тоже…
— А это еще одно ваше тогдашнее устремление.
— Да. К тому же у меня тогда был этот религиозный период.
— Понятно. Значит, вот этот религиозный период и стадия отрицания — они сколько длились?
